Print This Post

    Сергей Морейно. Область по ту сторону реки. Рассказ

    Новые oблака
    1-2/2015 (71-72) 15.06.2015, Таллинн, Эстония

    Не отпускал.
    Мы миновали уже два моста, не знаю через что, – один прямой и узкий, зажатый тремя или четырьмя старинного покроя домами, будто нарочно подползшими к нему, чтобы взять в тиски (ускользнул-таки, не вышло), и другой, под которым частили какие-то гаражи, короткий и, без видимых на то причин, горбатый, – а город не заканчивался, не отпускал.
    Он играл: возможно, что и с нами, но прежде всего с собой, тасуя и сдавая себя, словно масти. При этом – наверняка! – передергивая. Наверняка на месте той вон размалеванной неумелыми граффити трансформаторной будки еще вчера стоял марципановый особнячок, сегодня настолько нагло заслонивший перспективу одной из улиц, превращая ее в тупик, что хочется предложить ему принять чутка вправо, где он занял бы кусок зеленого до сих пор газона. Тем более, газон совсем запущен, несмотря на бдящего над ним садового гнома ростом с добрую собаку. Или мне только так показалось – проехали, не обернешься; и не вернешься назад – неважно. «Какой теплый октябрь», – говорит Лео. – («Да», – отвечаю я.) – «И какие интересные рисунки, Вы видели? Очень профессионально, хотя выглядят совершенно по-детски».
    И – нет, мне не неприятна эта игра. Я не ощущаю себя обмишуренным взрослым, севшим с шулером за один стол. Напротив, я чувствую себя ребенком в лавке факира: мне интересно.
    Этих путей нам не одолеть – поезда охраняются здесь трепетно и рьяно, к их рельсам и шпалам не подступиться. Нечего и думать о том, чтобы пересечь их вот так, просто взобравшись на насыпь, поставив жизнь против сэкономленных секунд. И, пока мы медленно катимся туда, где на карте означен подземный, по всей видимости, переход – а, может быть, очередной мосток – я размышляю.
    Мой Лео.
    Сегодня я обещал ему монастырь на горе. То есть, холм или горку с развалинами – серьезную, стоящую достопримечательность, и он упорно крутит педали. Не знаю, означает ли для него горка-гора то же самое, что и для меня: мечту о жизни в раю на склоне лет, о доме на склоне холма, с которого, сидя на скамеечке под золотящейся грушей, можно будет наблюдать, как в гребень далекого леса скатывается солнце. Время от времени я описываю ему в красках, как уже давно на каждый необжитой холм смотрю с точки зрения возможности приобретения мной части его поверхности – с целью постройки дома. Скромного: параллелепипед и рядом куб; две каюты и камбуз, а куб – для гостей, не век же мне куковать. Однако средств для такой покупки все нет, притекают они отнюдь не быстро, поэтому мне нравятся холмы тем больше, чем дальше они отстоят от больших городов, морских берегов и так далее. Не нужно моря, обойдемся ручьем под южным окном.
    Когда я беседую с ним на моем медленном и небогатом английском, меня не покидает подозрение, что он не понимает / не принимает этой перманентной партии в поддавки с судьбой, сопровождаемой легкой боязнью пройти в дамки. (Как-то раз он изложил мне в ответ свою теорию: деньги, мол, приходят к человеку не теми путями, которые многим кажутся путями денег – труд, взятки, воровство, – а совершенно иными. Мы шли сумрачной улицей, в тени домов и деревьев; трудно было представить себе, каким видится закат со скамейки под грушей, если, конечно, не думать об этом постоянно. «Делается холодно, – сказал Лео крайне убедительно и повторил: – делается холодно». Его английский просто медленный – медленный, но достойный.)
    Там, откуда я приехал, я живу один в бревенчатом доме на краю поселка, на отшибе. Там, откуда приехал Лео, они с женой вдвоем (дети учатся где-то за горами) живут в бетонном лесу, в стандартной многоэтажке. Мы вкатываемся в длинный (можно разогнаться) тоннель, в нем довольно прохладно. Над нами пролетает поезд, мягко перебирая деревянные шпалы. Выезд резко вверх; мы замедляемся.
    – Я давно хотел спросить, – я еще немного притормаживаю, даю Лео догнать себя и спрашиваю: – как тебе удается сохранить семью, будучи постоянно в разъездах?
    – Я понимаю, о чем ты спрашиваешь, – улыбается Лео. – Я знаю, что люди профессий, подобных нашей, часто не могут поддерживать хороший контакт с женами. У них другие интересы, другой ритм, другой темп. Времени, – добавляет он после паузы. – Темп времени.
    – И? – я пытаюсь ехать рядом; где мы – пока неясно, не то улица, не то тротуар.
    – Но я сумел расщепить свое сознание. Существуют два Лео – один Лео путешествует, делает свою работу, пробует делать деньги, другой Лео возвращается домой и живет со своей семьей. Я и моя жена – очень хорошие друзья. До твоего прибытия она приезжала сюда на машине, вместе с нашим сыном. И мы ездили в Париж, она сама вела машину всю дорогу. Ты знаешь, в Париже… такой я ее никогда не видел. – И я ни разу не видел у Лео подобной улыбки. – В Париже она была… ты знаешь – – –
    «Та-ра-та», – нежно, но от этого не менее неожиданно предупреждает клаксон, и справа от нас пролетает жемчужный «жук-фольксваген», новый, не аутентичный, но от этого не менее классный, дразнящий. Интересно, у той, что сидит за рулем, такой же певучий голос? Теперь понятно, что мы на набережной. Слева домов либо нет, либо это специальные служебные здания; из тех, что ставят на набережных. Река едва видна, она глубоко внизу, а за рекой – коричневый косогор: отвесен, высок, и по нему идет поезд.
    Мы катим цепочкой (из двух велосипедов, разговаривать трудно), а на подъеме въезжаем, игнорируя разметку, на тротуар. По тротуару идет девушка в коротком черном пальто; светлые волосы ровно лежат на плечах, не рассыпаясь. Пегий бульдог ковыляет чуть впереди, он тоже напоминает жука. Девушка по-балетному ставит ноги в черных чулках, носки черных кроссовок врозь, танец их белых подошв завораживает. Собака шмякается задом на побледневший в предчувствии зимы газон и, очевидно, делает свое дело. Я останавливаюсь, полностью: мне надо свериться с картой. Лео ждет. Девушка подходит к псу, садится на корточки; лицо обращено к нам профилем – нереальное, космическое лицо. Нельзя сказать, что оно идеально, оно даже в чем-то некрасиво, – скажем, линия губ слегка суховата, – но в данную секунду оно видится мне как бы по ту сторону уродства и красоты. Бульдожек рывком отколупывает задницу от газона и пытается отбрести подальше; девушка вытягивает руку с лопаточкой так далеко, что видна ее кожа –между рукавом пальто и черной перчаткой, там, где запястье переходит в предплечье – почти голубая.
    – Да, – говорит Лео, медленно трогаясь, – с тех пор, как у нас ввели эту обязанность собирать собачье дерьмо, бедные собаки совершенно сошли с ума. Ты можешь представить, человек, который является высшим боссом для собаки, берет рукой ее какашку. Моя соседка рассказывает, что ее собака теперь вообще боится какать.
    – Почему? Откуда она знает, что брать ее дерьмо – это унизительно?
    (Теперь вниз.)
    – Потому что она знает: дерьмо – это очень плохо. Она обучена. Гадить в квартире нельзя, гадить в машине нельзя. Вот так.
    – В этой стране, – мы порядком разогнались, и я почти кричу, – в этой стране собаки давно привыкли. – Ветер в лицо, я возбужден, мне, кажется, наконец-то удастся пошутить. – Они думают, что собирание собачьего дерьма – это особый ритуал, который их босс может проводить только на улице!
    Сейчас я тоже босс. Я мчусь, я веду моего Лео в бой, на высокую гору. Какой теплый октябрь, белые подошвы станцевали нам свой танец, за рекой, за коричневой осыпью на том берегу – если верить карте – поле чудес. Постройка из грубых серых глыб, страж очередного моста на нашем пути, – это мельница: возможно, она покажет мне сегодня свое колесо. Ни разу в жизни не видал я мельничного колеса. Его таинственного занятия – как оно вращается в бурунах пены, растирая в прах и пыль зерно, вышедшее из пыли и праха. Я столько читал о водяных мельницах, наблюдал их из окон поездов и машин, но о колесе только грезил. Со мной так бывает – в моих снах наяву: стоит мне произнести слово «качели», как я вижу и качели, которые я лихо раскачиваю, и чьи-то во всю развевающиеся волосы, а ведь у всех тех – немногих, – кого я качал на качелях, была короткая стрижка. Отчего-то.
    Звук, напоминающий скрип гигантской втулки на нерадиво смазанной оси, длится дольше, чем должен был бы – значительно дольше одного оборота; он наполняет мои уши и возвращает к действительности глаза. Мост, сворачивающий влево за двух- и даже, наверное, трехэтажное здание мельницы, словно бы затянут в этот поворот незримым потоком. Тень от мельницы легла на перекресток и касается моста. Две солнечные улицы, сойдясь вместе, ножкой буквы «игрек» вползают в тень, асфальт кажется влажным. В пространство взгляда, внезапно темнеющее от переизбытка света и ветра, вклинивается что-то белое, что-то простое и одновременно бесконечное, сливается с этим всё нарастающим звуком, несколько раз клацает невидимыми челюстями и вздрагивает, застывая. Пауза. Я торможу обоими тормозами, их клещи удивленно присвистывают. Пауза. Экран, заслонивший ландшафт за перекрестком, рябит, его плоскость сворачивается, и многоосный, складывающийся из двух отдельных частей грузовик с тяжким вздохом трогается, утаскивая свои ребристые кузова туда, где на глубине наверняка идет какая-то неведомая работа. Растерянный Лео стоит на противоположной от мельницы стороне моста, в самом его начале, и смотрит, держа велосипед за рога, в какую-то точку на затененном асфальте. Подъехав к нему, я не нахожу правильных слов, чтобы выразить то, что я чувствовал последние несколько десятков секунд; я просто радуюсь его смущенной улыбке и стараюсь смотреть ему прямо в лицо, пока он демонстрирует оборванный тросик заднего тормоза и предлагает мне поискать какую-то штучку, очень важную для водворения тросика на место и которую мы действительно довольно долго и безуспешно ищем.
    – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – –
    Я предлагаю поменяться велосипедами, Лео не соглашается, повторяя «мой долг, моя вина». Мы идем пешком по узкому, мощенному булыжником тротуару. Лео останавливается, прислоняет велосипед к перилам моста и, перевесившись через них, показывает на медленную, оглушенную падением с переката воду.
    – Ты помнишь, – говорит он, – я рассказывал тебе о том, что деньги – это как речная вода? Просто пить ее невозможно. Если войдешь в нее и будешь стоять, лишь отдельные капли попадут в рот. Если грести руками, чтобы плыть, ты устанешь и будешь глотать воду без всякого смысла. Надо почувствовать течение, потом правильно расположить себя в потоке и позволить себе плыть вместе с рекой…
    Я оборачиваюсь и смотрю на здание мельницы. Очень старое и очень большое. Его фундамент точно был сложен столетия два, а то и три назад – и потом надстраивался, меняя от этажа к этажу ритм кладки и рисунок окошек. Будто дерево, меняющее от яруса к ярусу форму сучьев и узор коры. Интересно было бы сосчитать годовые кольца на срезе этого дерева, ну да кто ж его такое завалит?

    Я долго объясняю аборигенам, что нам нужно. Они говорят исключительно на диалекте, я подыскиваю слова, мне кажется, что одну дорогу куда-то они нам уже показали. Только вот куда? Тропа забирает вверх, мы снова идем пешком: по-моему, Лео не хочет ехать на велосипеде с одним передним тормозом. Лишь сейчас до меня доходит, что он вообще побаивается велосипедов.
    Делается не просто тепло, а по-настоящему жарко – наверное, оттого, что мы лезем в гору и при этом тащим велосипеды перед собой. Как оседает на песке пена после того, как волна сползет обратно в море, город под нами осел на рельефе местности разноцветными языками. Белыми, бежевыми, оранжевыми. Чем дальше от нас, чем ближе к центру, тем темнее битая ракушка его стен и крыш. Пробегающие внизу поезда вычерчивают такие же стрелки, как и пролетающие над нами самолеты, которые, впрочем, становятся всё ближе. Когда мы входим в лес, тропа неожиданно делается почти пологой; мы снова едем, и мелкие сучья начинают потрескивать у нас под колесами. Мы наматываем два с половиной витка сужающейся понемногу спирали и понимаем, что дорога обняла вершину холма, и есть, стало быть, надежда (понимаю я), что мы на верном пути. «Вершина, смотровая площадка, развалины монастыря», – сообщает путеводитель.
    Сквозь деревья хорошо видны блики окраинных районов – там больше стекла и зеркальных поверхностей. В небе парит пара беркутов, должно быть, муж и жена, кого-то высматривая своими острыми глазами.
    Лео предлагает передохнуть. Он садится на поваленный ствол бука и вытаскивает из каждого кармана куртки по яблоку. Мы находимся на просеке, вырубленной под линию электропередачи. Она рассекает лес, практически не сообразуясь с рельефом – так нож режет торт, не обращая внимания на цукаты и кремовые розочки. Яблоко сочное и сладкое, один Лео умеет покупать здесь такие, это, я бы сказал, его фишка (раньше я всегда спрашивал, каким образом в его кармашках умещаются яблоки-гиганты).
    Одна из мачт линии расположилась буквально у него за спиной – парит, поднятая на мощных опорах над бетонным постаментом. Какая-то новая конструкция, ничего подобного я раньше не видел. По центру ажурной мачты, внутри самой конструкции, падает на землю солнечный луч: кажется, что световой столб выходит в небо прямо из головы Лео, и в нем играет лесная пыль. Пахнет землей, хвоей и чем-то незнакомым, волнующим. Запах удивляет, но не настораживает – да мало ли запахов в лесу! Не важно, от чего он исходит – ведь, хотя и хвойных поблизости не видно, стойкий хвойный аромат внушает, тем не менее, коренящуюся в раннем, по-видимому, детстве веру в надежность окружающего мира; точно так же, как и чудо промышленного дизайна в заповедном лесу, освещенное и как бы осененное октябрьским солнцем.
    Я ем яблоко, мои губы и подбородок в яблочной мякоти, но я не утираюсь – я ем, как хорошо поработавший человек. Я поработал: покрутил педали, испачкался, вспотел. Как выгляжу – без разницы.
    Еще через два с половиной витка мы оказываемся на месте. Или место оказывается в нас. Мы только что медленно ехали среди становящихся всё тоньше деревьев, трава теряла свой сочный цвет, не то болея, не то выгорая, пока, наконец, не выбрались на просторную поляну, пересеченную в направлении нашего движения невысокой грядой серых камней – и вот. Я не взял с собой часы, но, думаю, уже хорошо за полдень. Солнце опадает в кроны редких деревьев бесформенным фосфоресцирующим моллюском. «Как меняется жизнь, когда смотришь на нее с холма, – говорит Лео, пристраивая свой велосипед меж камней: аккуратно, как больного. – Пойдем смотреть вниз». Мы идем к краю обрыва и долго глядим вниз, а за нашими спинами продолжается нечто, начатое века назад, то, ради чего мы, оказывается, и добирались сюда. Пара каменных россыпей, прямоугольный котлован и стена, идущая по его краю – не просто развалины. Мы оба знаем это, но продолжаем сосредоточенно изучать наклеенные на кофейного цвета конверты полей черные марки пашни, зеленые бандерольки лугов, идеальные, как по лекалу вычерченные серпантины проселков и дуги автобанов, бегущие строчки далеких поездов, белые и голубые.
    – Дисней, – улыбается Лео, – или лего. Видишь, кто-то сложил за рекой узоры из домов, словно из кубиков. Это сообщения для нас, нам нужно их прочитать.
    – И что там написано? – я тоже улыбаюсь. – И кто этот кто-то?
    – Я пока не знаю, – его мимика, как обычно, не поддается дешифровке. – Давай просто запомним их, как есть. Как есть.
    Лео поворачивается лицом к поляне: тоже жизнь, мутировавшая, спрятавшаяся, как улитка в свой панцирь, в эти камни. Я подхожу к котловану, нахожу бетонные ступеньки и спускаюсь. Серые рассыпающиеся стены – то ли известь, использованная в качестве цемента, то ли природный известняк. А, может, и современный бетон, успевший состариться и раскрошиться. Глубина ямы в среднем – мне по пояс, но местами она становится глубже, и я то по плечи, то с головой ухожу в воображаемые древние погреба, склепы, крипты (мне никак не удается перевести Лео одну из моих любимых фраз, касающихся нашей профессии – «корова утонула в речке, где в среднем ей было по колено», – вернее, перевести-то я перевел, но объяснить, в чем ее небанальность, не сумел). Один из расположенных по периметру котлована информационных плакатов предлагает мне считать, что я стою на месте бывшего алтаря, под которым во время раскопок найдены захоронения монахов этой обители. Схематические реконструкции, рисунок колонны, изящный графический знак, фото изразца, фото черепа с неплохо сохранившимися челюстями – не хватает каких-нибудь трех-четырех зубов.
    – Итак, все они были очень здоровыми, – Лео подходит почти неслышно. – В те времена человек к старости обычно терял свои зубы. По большей части.
    Тексты на стенде не дублируются на английском – кому он здесь нужен, английский-то? – и я читаю текст под черепом, объясняя: здесь утверждается, что череп принадлежал человеку, который умер предположительно в возрасте двадцати пяти лет. Возраст записан прописью и не понятен Лео. Прочие шесть черепов – шестерка цифрой, – обнаруженные тут, зубов не имели вовсе. По всей видимости, монахи страдали от недостатка питания, что было характерно для этой области триста восемьдесят лет назад (снова цифры). Они умирали в среднем в тридцать пять – сорок лет, лишь настоятель монастыря, как, собственно, можно судить по одеждам мумии, дожил до шестидесяти.
    – А, – говорит мой друг. – Похоже, ты прав. Я вижу ту же виноватую улыбку, что была на его лице там, внизу, возле мельницы. Ему определенно стыдно за яблоки, которые мы съели всего полчаса назад, хотя и кажется, что с того момента прошла вечность. По крайней мере, века. Возможно, перед лицом этой старой нужды ему стыдно за красное итальянское вино, которое мы пьем вечерами – бутылку за бутылкой, – и за ту обжигающе острую похлебку, что он готовит из мясного фарша, картошки, очищенных томатов и своих невероятных приправ: я не могу наесться даже после второй добавки (тогда он спрашивает, не сварить ли кофе?).
    Солнце садится, но сядет еще не скоро. Мы ведем наших двурогих, двуосных кентавров туда, где начинается хороший асфальт. Лео рассказывает: дядя в русском плену срезал свои мозоли и варил из них стью на морской воде – с тех пор, как он, Лео, узнал историю дяди, он больше не может не думать об этом, когда стрижет ногти на ногах. Я прикидываю, чем бы ему ответить, и рассказываю, сообразуясь с собственными языковыми возможностями, историю о том, как мой дед во время войны едал под самогон собачьи котлеты в гостях у своего начальника, в свободное время занимавшегося, как потом выяснилось, отловом бродячих собак.
    – Бродячих собак в окрестностях нет, зато есть лисы и кабаны, – сообщает зачем-то Лео.
    Лис, конечно, много. И еще очень много птиц. Богато, я бы сказал, птиц. Не только больших, величественных, но и маленьких, наглых и противных.
    – Слушай, я вдруг придумал способ, как разбогатеть, – невпопад говорю я. – И обязательно предложу свою идею какой-нибудь страховой компании. Надо страховать автомобили от того, что их обгадят птицы. Если в период страховки ни одна птица не капнет на твой автомобиль, денежки пропали. А если капнет, страховщики тотчас высылают к тебе мобильную мойку. Правда, тогда можно покупать птичий помет, разводить его водой и, когда тебе нужно помыть машину, просто делаешь пару шлепков дерьма на кузов…
    – Отличная мысль. Думаю, при таком раскладе при делах будут все: и страховщики, и автомобилисты, и продавцы помета, – Лео не улавливает связи с предыдущей темой, однако безоговорочно поддерживает мой проект.
    Пока мы еще на холме, я успеваю немного подумать о своем будущем доме. Последние год-два всяческие, связанные с устроением быта и семьи старания и заботы, наблюдаемые у аборигенов – если, конечно, они достаточно невинны и не связаны с возведением каменного бунгало на участке, отвоеванном у дикой природы (о, нет! пожалуйста, нет) – как-то: семейное посещение осенних рынков, сортировка гуманитарной помощи во дворе церкви, открытие в почтовым отделении выставки детских рисунков, – будят во мне почти что слезы. По крайней мере, нечто очень и очень близкое к ним, ставя меня лицом к лицу с таким одиночеством, у какого, как ни старайся, не увидишь его огромных зрачков. Ни на каком расстоянии: руки, голоса, выстрела, беспосадочного перелета. Даже на очень-очень-очень большом – глазами беркута.

    Коричневая нитка асфальта, спускающаяся к полотну железной дороги, готова, наконец, подхватить нас. Вдоль дороги – несколько постеров предвыборной кампании партии «интересов молодежи». Лица юных политиков нарочно (в типографии) замазаны граффити, долженствующими обозначать высшую степень демократии, которую они собираются предложить обществу. Мы седлаем велосипеды и летим навстречу городу: к вокзалу, где, несмотря на вечернее время, можно успеть отовариться на цокольном этаже свежим хлебом, домашним майонезом и дешевым вином; к террасе нашего domicile, на которой, укрывшись серыми пледами, пьют latte одетые по-вечернему девушки, к городскому парку, куда молодые неадаптированные мигранты приходят посидеть на скамейках с банкой пива или какого-нибудь энергетика и коробками из макдоналдса.
    Краем глаза я вижу лицо Лео, побледневшее, как будто схваченное ужасом; наверное, он думает про свой отсутствующий задний тормоз или же мокрую площадь возле мельницы – пожалуй, что и не мокрую больше, поскольку солнце давно поменяло свое положение на небе и теперь подсушивает ее ровным закатным светом. А может – кто знает – о том, какой была в Париже его жена три месяца назад, но это неважно…
    Нас не остановить.