Print This Post

    Александр Кабанов (Киев). Чёрный вареник. Стихи

    Новые oблака
    3-4/2013 (65-66) 31.12.2013, Таллинн, Эстония

    ЧЁРНЫЙ ВАРЕНИК

    В черной хате сидит Петро без жены и денег,
    и его лицо освещает черный-черный вареник,
    пригорюнился наш Петро: раньше он працювал в метро,
    а теперь он — сельский упырь, неврастеник.

    Перезревшая вишня и слишком тонкое тесто —
    басурманский вареник, о, сколько в тебе подтекста, —
    окунешься в сметану, свекольной хлебнешь горилки,
    счастье — это насквозь — троеточие ржавой вилки.

    Над селом сгущается ночь, полнолунье скоро,
    зацветает волчья ягода вдоль забора,
    дым печной проникает в кровь огородных чучел,
    тишина, и собачий лай сам себе наскучил.

    Вот теперь Петро улыбается нам хитро,
    доставайте ярый чеснок и семейное серебро,
    не забудьте крест, осиновый кол и святую воду…,
    превратились зубы в клыки, прячьтесь бабы и мужики,
    се упырь Петро почуял любовь и свободу.

    А любовь у Петра — одна, а свободы — две или три,
    и теперь наши слезы текут у Петра внутри,
    и теперь наши кости ласкает кленовый веник,
    кто остался в живых, словно в зеркало, посмотри —
    в этот стих про черный-черный вареник.

     
    * * *
    Не лепо ли ны бяшет братие
    начаты старыми словесы:

    У первого украинского дракона были усы,
    роскошные серебристые усы из загадочного металла,
    говорили, что это — сплав сала и кровяной колбасы,
    будто время по ним текло и кацапам в рот не попало.

    Первого украинского дракона звали Тарас,
    весь в чешуе и шипах по самую синюю морду,
    эх, красавец-гермафродит, прародитель всех нас,
    фамилия Тиранозавренко — опять входит в моду.

    Представьте себе просторы ничейной страны,
    звериные нравы, гнилой бессловесный морок,
    и вот из драконьего чрева показались слоны,
    пританцовывая и трубя «Семь-сорок».

    А вслед за слонами поддатые люди гурьбой,
    в татуировках, похожих на вышиванки,
    читаем драконью библию: «Вначале был мордобой…
    …запорожцы — это первые панки…»

    Через абзац: «Когда священный дракон издох
    и взошли над ним звезда Кобзарь и звезда Сердючка,
    и укрыл его украинский народный мох,
    заискрилась лагерная «колючка»,

    в поминальный венок вплелась поебень-трава,
    потянулись вражьи руки к драконьим лапам…»
    Далее — неразборчиво, так и заканчивается глава
    из Послания к жидам и кацапам.

     
    * * *
    «Новый Lucky Strike» — поселок дачный,
                                                                            слышится собачий лайк,
    это едет Бэтмен Сагайдачный, оседлав роскошный байк.
    Он — предвестник кризиса и прочих
                                                                            апокалиптических забав,
    но у парня — самобытный почерк, запорожский нрав.

    Презирает премии, медали, сёрбает вискарь,
    он развозит Сальвадора Даля матерный словарь.
    В зимнем небе теплятся огарки, снег из-под земли,
    знают парня звери-олигархи, птицы-куркули.

    Чтоб не трогал банки и бордели, не сажал в тюрьму —
    самых лучших девственниц-моделей жертвуют ему.
    Даже украинцу-самураю трудно без невест.
    Что он с ними делает? Не знаю. Любит или ест.

     
    БОЕВОЙ ГОПАК

    Покидая сортир, тяжело доверять бумаге,
    ноутбук похоронен на кладбище для собак,
    самогонное солнце густеет в казацкой фляге —
    наступает время плясать боевой гопак.

    Вспыхнет пыль в степи:
                                                                            берегись, человек нездешний,
    и отброшен музыкой, будто взрывной волной, —
    ты очнешься на ближнем хуторе, под черешней,
    вопрошая растерянно: «Господи, что со мной?»

    Сгинут бисовы диты и прочие разночинцы,
    хай повсюду — хмельная воля да пуст черпак,
    ниспошли мне, Господи, широченные джинсы —
    «шаровары-страус», плясать боевой гопак.

    Над моей головой запеклась полынья полыни —
    как драконья кровь — горьковата и горяча,
    не сносить тебе на плечах кавуны и дыни,
    поскорей запрягай кентавров своих, бахча.

    Кармазинный жупан, опояска — персидской ткани,
    востроносые чоботы, через плечо — ягдташ,
    и мобилка вибрирует, будто пчела в стакане…
    …постепенно степь впадает в днепровский пляж.

    Самогонное солнце во фляге проносят мимо,
    и опять проступает патина вдоль строки,
    над трубой буксира — висит «оселедец» дыма,
    теребит камыш поседевшие хохолки.

     
    ШЕЛКОПРЯД

    Я здесь, я тут,
    потому и зовут меня — тутовый шелкопряд,
    злые языки плетут,
    что я — не местный, что я — тамошний шелкопряд,
    понаехавший, gastarbeiter, пархатый шельмец…

    …тянутся дни чередою витражных окон,
    вот задрожал и свернулся в праздничный кокон
    турецкоподданный мой отец.

    Сон шелкопряда — это шелковицы смех,
    ибо она зацветает только во сне шелкопряда,
    это слова: шаддах, килим и силех,
    хитросплетенье узоров райского сада.

    Евнух с кривым мечом, и опять грустны
    юные одалиски: чья голова на блюде?
    Все шелкопряды видят одни и те же сны,
    как в них живут и умирают люди.

    А я по-прежнему тут, я еще и еще здесь,
    вот привели туристов, они из страны — Нэтрэба,
    километровой шелковой нитью укутан весь:
    от последней строки и до самого первого неба.

     
    ОСТРОЕ

    От того и паршиво, что вокруг нажива,
    лишь в деревне — тишь да самогон в бокале,
    иногда меня окликают точильщик Шива
    и его сестра — смертоносная Кали:
    «Эй, чувак, бросай дымить сигареты,
    выноси на двор тупые предметы…»
    Так и брызжет слюною точильный круг,
    оглянись, мой друг:

    у меня не дом, а сплошные лезвия-бритвы,
    вместо воздуха — острый перец, постель — в иголках,
    а из радио — на кусочки рваные ритмы,
    да и сам я — весь в порезах, шрамах, наколках.
    Если что и вынести, то вслепую —
    эту речь несвязную, боль тупую.

    Так пускай меня, ай нэ-нэ, украдут цыгане,
    продадут в бродячий цирк лилипутов,
    буду ездить пьяненьким на шарабане,
    всё на свете взрослое перепутав.
    Воспитают заново, как младенца,
    завернут в наждачные полотенца,
    вот он — ослепительный Крибле-Крабли:
    руки — ножницы, ноги — кривые сабли!

     
    ВЕР-ХАРН

    Раз в столетье, весной, запорожская степь бугрится,
    раскрывает нутро и выказывает породы —
    се грядет на вы, заповедная рыба-птица,
    из плохих людей высасывать соки-воды.
    Как и прежде, хранит земля от дождя и ветра
    это древнее тело, длиною — более километра.

    Выдыхая фонтан камней, поднимается он из мрака,
    у него язык похож на длинный шланг для полива,
    на конце которого — будущая собака —
    золотой щенок спаниеля, привет — счастливо.
    Не пускает, рычит и держит хвост пистолетом,
    будто знает, что я сделаю этим летом.

    Иногда на поверхность всплывают щиты и шлемы,
    корабельные мины, падшие самолеты… —
    как мы любим чисто конкретно решать проблемы,
    выбивать налоги, срезать, вместе с мясом, льготы.
    Расстаются живые, способные к поединку,
    вновь бугрится степь, и скелеты лежат в обнимку.

    Одиночество обло, стозевно и лаяй за веру,
    рыба-птица, последний сторож апреля, —
    возвращаюсь домой, поскорей отворяй пещеру,
    у меня на руках уснул щенок спаниеля.

     
    * * *
    Жил в Херсоне один циклоп,
                                                                            не способный наморщить лоб,
    потому что весь из себя — эх, сплошные цыганские очи,
    загляденье, а не циклоп, он в подковы гнул антилоп,
    а в его желудке плавали тамагочи.

    Наш циклоп не носил очки —
                                                                            у него в шесть рядов зрачки,
    угонял лошадей и в мешках под глазами прятал,
    но увидеть его могли только местные дурачки
    и слепые поэты, когда он от счастья плакал.