Вячеслав Усеинов (Фергана/Ташкент). Интервал совпадений. Стихи

Об авторе^[1]

ИНТЕРВАЛ СОВПАДЕНИЙ

«Под палящим промедлением бессобытийного света
нетронутая даль неосуществленных скитаний.
Слоняясь по округе, путая изнурительный привкус
по руслу ослабленных проводов,
бесцельная хроника, доведённая до исступления,
стелет боковой шаг тлеющих шпал.
Оказавшись в ничейной оказии –
тут, в гулких руинах, воспаленное безразличие –
агнец опустевшего направления.
Застолбив бессрочное неприбытие поезда,
недосягаемый отсвет манит озноб монотонных дистанций
по рельсовому полотну. Лишь в уединенном спокойствии,
предвкушая полое замирание, станционный запах жары
оседает на этой короткой окраине.
И вновь неопекаемый очаг,
полупустынная смесь безветрия указывает на съеженный куст
в мазутной трясине. Это смутное отражение,
едва уловимое паломничество содеянного взгляда,
влачит постдокументальное сходство.
Отождествив поражение у изножья уличной тишины,
пронзительный возглас птицы всё еще угасает поверх чахлых
ростков бессмертника. Одноликое видение – немеющий фон.
Иногда вдалеке замечаешь лоск темнеющих чапанов,
точно суфийский прорыв под ногами
в белесом безмолвии тасует
просветленный спуск за спиной.
Неминуемое предостережение.
Не прерывая превосходящую горсть предместья
на её изгибах, у кромки выщербленной плиты,
исподволь на ломаном языке крик мальчика – «бутылки покупаем» –
разносит неподкупное расстояние, кулуарную твердь.
Взрыхляя сквозь сетчатое ограждение
покатый пепел извилистой колеи,
медлящий промельк облаков за поворотом
сжимает оголенными прутьями легустр,
готовых в любую минуту исхлестать,
каждую щепотку молчаливого воздуха.
Оцепенение усиливает глиняный скос ватного городка.
Где-то по периметру второй недели
разбитые нападки стекла
упреждают предстоящий жест от случайного предсказания.
Теперь будто во мне иное эхо
рассеивает выбеленный поток периферии,
отдавая дань неистовству силуэта точильщика ножей,
похожего как две капли воды на кующего Иеронима.
В такие минуты, не уклоняясь от довлеющего освещения,
в засиженной полосе бараков,
прелюдия прошлого оставляет за собой
идеальную схожесть лица,
уже давно забытого киномеханика,
который по обыкновению закрывал
двери и окна в своей крайней квартире,
оберегая сумерки закадрового небытия.
Однако свидетель во мне угадывает страх – умереть.
Беглый пробел штукатурки заполняет снующий муравей,
он подобно лазутчику без донесения,
под прицелом раскаленного сна спящей осы,
выматывает паузу вне паузы.
Обогнув сутулую глушь знакомого жилья,
равнинная сторона запекшейся пыли,
словно гортанная топь уменьшенной тьмы,
ждет себя в роговице самоубийц.
Не покидая ни на минуту
этот потускневший топографический фрагмент,
и не находя себе места, клиновидный маршрут
в складках ладони клонит замкнутый слог.
Его след – неподвижность гранатовых зерен,
влечет к безрассудству немых предчувствий
перед красным стогом капиллярных червей.
Прозрение и боль, оторопь иных искушений.
Примкнув к чувству реальности,
неприкаянный путь вершит в мареве височных вен
заостренный пейзаж.
Неясный поток стареющих ожиданий
среди белого дня
дарует биение духа в ожесточенном мгновении.
Исчерпав в себе косноязычный покой,
на склоне для жертвенных приношений на горе Сулейман
густеющее солнце взыскует эфир непрошенных отчуждений.
Обернув свою поступь в локон черных лучей
на базальтовом пекле, блеск сломанных пиал
мнится абровой плотью долины.
Почти отточенная месть самосожженных теней.
Территория неприметных побуждений
блуждает в безотчетной тоске ниспадающего снимка.
И как обычно на отшибе примет,
вспарывая тиранию стен несуществующего дома,
неминуемая её протяженность
в интервале безликих совпадений
прорастает гранатовым цветением».

 
ВЫЖЖЕННОЕ ЗЕМЛЕЮ СОЛНЦЕ

Обморочный день, окинутый светом,
коснулся локтя. За фалангой мизинца
порывисто вверх, цветом жженой кости, взметнулся
полиэтиленовый пакет; в нем
порция воздуха,
будто вырванная из грудной клетки фальстартом неприрученного зрачка.
По впалому наклону он, точно подкидыш в поддонном смещении
своего двойника, переметнулся
в обездвиженную тень мясного ларька,
в прогорклую горсть прохлады, в глиняный тонус,
где сумрак уже мерещится осиным гнездом.
Извлекая упругость травы на сыром перекосе гидролизного арыка, заостренное зрение
игольчатой стрекозы выуживает томный шлейф ползущего неба.
В глазницах вострится близлежащая точка пикирующей птицы.
Убывая в церебральную прорву пришибленных домов,
вода слоится губчатой пеной, жабной трухой,
складками пятнистого сора. Неизгладимая сумятица
суховея на рутинном плане, как и сто лет спустя
опекает краеугольный трепет терпкой полыни
у истоков безветрия – город безвозвратно царит видом вкопанного отчуждения.
Это почти асфальтированное стойбище в перспективе томления:
он же мечется изгоем припудренной неподвижности – разве не видно?
И чуть левее, на коротком перешейке, проселочная духота в оковах
стороннего взгляда. Не шелохнуться, и не сметь превозмочь удушающую плавность
пастушьего кнута, выгнутого тетивой прокаженного спокойствия.
За детской спиной – блуждающая пара овец
под присмотром скучающего пацана.
Он младший из девяти сыновей Кучкара.
Утопия внешних сходств змеится хлябью медлящего русла
вскользь окольным посулам.
Прервав обводной путь спесью скрюченной проволоки,
обвитой на усопшем электрическом столбе,
лобовое смирение – сквозь вязкий прищур лакающей дворняги –
в дневном перерыве замирает оком кромешных совпадений
или итогом непоименованных состояний.
Намозоленная пустота подметенного тупика:
пиковый зной, кров скрытного подворья поодаль.
Под лиственной кроной клин отторгнутых длиннот выжженной опеки
мнёт долготу заглазного ангоба белокровием
убитого времени.
Не опознанное своеволие забытых случайностей и их очевидность
или даже их подобие ветшает оттенком из раскаленной стали в фиксатом
угаре. Наверстывая себя за версту – «сивый», с фригидной иконографией тела,
подобно натурщику из фильма «CARAVAGGIO» Дерека Джармана,
в укладе хладнокровного солнцепека вкусил пересохшую глотку
лунным мгновением на лезвии ножа, пасуя всхлип тишины в
полость съеженной крови в аспидный рой, в акр утрамбованной бойни
под плодоносным илом понтийского боярышника,
навстречу исчезнувшей птице.
Ветерок буквально застыл рассеянным очертанием.
Но процарапанная кем-то дата и имя «Дильфуза»
на гладкоствольной коре пирамидального тополя,
в обезличенном извиве близорукого контражура, надвигаясь на тебя,
всегда вечереет отрезанным контуром змеиного языка
в сторону Мекки. А справа – сухие кусты над арыком.
Это место ты помнишь?
Ну, вспомни.
И вот, на запятнанном рубеже переспелого тутовника около Кокилона,
мыслится мерцающее причитание взахлеб –
«Бисмилло Рахмон Рахим»,
и уже безмерная мистерия пейзажа обездвижена за гранью беззвучия сердца.
Арвох капаляк, бабочка-призрак – вестник тлеющей зоркости,
на подступах к эху вьет бездыханный простор
за желчной стертостью искривленного вентилятора.
И глинобитная скудость вновь стоптана в прах, как и прежде,
мелькнула в промельк серой мыши,
зацепив плоскостопную рябь сгорбленных полей,
осязаемых чувством нечетного преткновения.
Меж тем – межсезонный шаг израсходован мучнистым привкусом света –
земля, крошась под ногами, распахана в потустороннюю даль
к телесному обитанию афганских скворцов.
Их юркий выпад с открытым настежь от жары клювом по бордюру дороги,
канул в неотступное ни на йоту марево, в её промысловую глубину, облаченную
обжигающим колыханием по встречной полосе.
У колонии для малолетних, меченый зов беспризорного места вдоль неприступной стены,
отмеряет протяжный стон велосипедной каретки
в транскрипции вчерашнего дежавю…
И оглянувшись дважды в одну и ту же пойму ртутной молвы
на углу “Кирзовой”, мерный аут застекленных окон
под натиском зашторенных наглухо отражений
воскрешает не проявленный полдень увядшей вечности
в дозоре слепых.
Ступенчатый выступ, изогнутый штырь, вбитый в сердцевину дорожки
под кадыком упоения тлеющей тли,
под липким лакомством клейменого солнца.
И ужасающая немота на голосовых связках фотографического
безмолвия снова втравлена в субботнее предвечерье, в его не
утихающую тишину, в покой, который натаскан на зазывной голос
бешболинского глашатая под самый Хаит.
Не вымолвив и доли молчания
где-то в себе. «Wish You Were Here.»
Дрожащий сполох иглы возносит вещь на заклание
в неприкаянные берега, в виниловый омут,
в пунктуацию веерных припоминаний –
длясь во вспыльчивом укоре, в умопомрачении шероховатых пауз.
И снова в Фергане.
Фергана, словно выжженное землею солнце,
теплит ненавязчивый сонм моего наваждения, откуда, пожалуй, мне не
вырваться и даже в отдалении за тысячу километров.
Паутина косится трепетным свечением, разрывом вычтенных слов.
Безъязыкий улов на зеленой доске.
Богомол затаил свою ощупь на паланкине гуашевых афиш.
Без сомнений, впалый лик приоткрыт беспутством кольчатого послесловия.
И здешнее не напоказ. Напротив, за высоким дувалом муравьи все еще
преодолевают измельченным шагом точечную поверхность экрана,
вполоборота между четвертой копией черной кошки и угольным складом,
сужая вспять придорожную неказистость станционных окраин.
Тем не менее во внутреннем дворе летнего кинотеатра,
в порах обветшалой штукатурки
осыпается акт финального бездействия.
Приватное место в долговом упоминании дробит угасшую пыль и патоку выколотого
камня, который сочится лигнином изношенных событий.
Едкая сдержанность и крик старьевщика в округе, и не более.
Поволока возвращений сеанса, аукнулась асимметрией собственных сомнений.
Препарировав возглас конечного захолустья, безликий канун утраченной тоски
выстаивает кусок атмосферы до остервенения.
Бескрайнее ожидание сменяется тем же бескрайним ожиданием.
Завидев однажды тенистое дно продольных улиц
по маршруту некогда пятого автобуса марки «ЗИЛ», под утопающей
сенью жухлых чинар, закольцованная схема его движения и по сей день
маячит восьмиобразной петлей. Это восьмиобразное положение считалось среди
пацанов «ватного городка» самой выигрышной позицией четырех сторон,
которую могла показать та или иная игровая кость. («Ватный городок» в
то время находился по левую руку, в блатном районе на юго-западе от «Нахаловки»,
возле ватной фабрики через пустырь, за третьей линией узбекского кладбища у
заброшенной с пятидесятых годов танцевальной площадки, где женщины, в основном
матери-одиночки, жили в бараках и работали на фабрике, тратя свои выходные дни на
сверхурочные смены, ожидая бесконечно лучших времен).
И наконец-то, отыграв неслыханный срок предпочтений, в Т-образном проулке
за ребристым покоем шиферных крыш пуховый скос поземки
в буферной зоне мертвого безлюдья освятил тот бытовой надрыв.
Мать, не задумываясь, когда-то срезала тупыми ножницами
бородавку на моем правом локте,
тем самым запечатлев в моей памяти обморочный
свет, бьющий резким напором.