Илья Прозоров. Бабье лето. Рассказ

В дырявых кроссовках, укутанный в вареную джинсу из секонд-хенда, русский мальчик бежит по ледяной эстонской земле, навстречу ледяному эстонскому ветру. Они с ветром уже давно не враги, наоборот, – почти братья. Мальчик разговаривает с ветром, справляется о его самочувствии, текущих делах. А ветер постоянно жалуется на судьбу-судьбинушку несчастную, порывами и вихрями разбрасывая по переулкам бумажный мусор, под недовольный утренний аккомпанемент хмельного дворника. Так они целыми днями вместе по улицам и бродят: русский мальчик и эстонский ветер. Только что за ручку не держатся.
– Ой, мне так здесь хорошо, – говорит мальчик ветру. – Я здесь хочу быть, хочу жить тут, пока не умру.
– Так живи, – отвечает свирепый осенний ветер. – Не бросай меня только. Мало кто меня любит, все меня бросают, когда наступает осень…
– Я тебя не брошу, – весело отвечает ему мальчик. – У нас с тобой много общего.
Что же случилось с его, – русского мальчика, – городом? Наступает осень, и все женщины исчезают с улиц, словно и не было их здесь никогда. Словно и не ступали их голые, загорелые ножки по каменным улицам проплакавшего все лето мерзким, проливным дождем, города. А кого мальчику, черт возьми, прикажете раздевать в своем больном воображении? Кому дарить пошлые взгляды? О ком мечтать, просиживая штаны в трамвае!..
Прошли длинные вереницы бесконечных отпусков, алкотерапией подорвавшие здоровье милых эстонских дам и подарившие им быстрый пьяный секс на разломанном пляжном шезлонге под молчаливую песню черного морского неба; и которые они будут вспоминать всю ближайшую зиму, заваривая в офисной кухне кружку горячего кофе и ехидно щурясь при каждой мысли об огромной, волосатой спине какого-нибудь Ахмеда. К концу зимы, эти истории в деталях будет знать вся женская половина офиса, что-то в скудной форме перепадет и мужской. И так до следующего лета, которое мало чем будет отличаться от нынешнего.
А теперь по улицам города бродят только молодые мамаши с колясками (которым летом умелыми докторами было предписано сидеть на попе ровно в квартирах-гнездышках и не высовываться, пока их мужья щупают модельных блондинок в загородных саунах или флиртуют с модными хипстершами на рынке у вокзала) и жадно цепляются хищными глазами в деловых мужчин в строгих синих костюмах, спешно выбегающих из банков и государственных учреждений, с кожаными дорогими портфелями, до отказа набитыми всякими ненужными ценными бумагами. Недавно родившие дамочки надеются поймать самый вялый ответный взгляд и сделать его пьедесталом своей умирающей красоты. Иногда русскому мальчику тоже достаются вялые остатки этих взглядов, и он чувствует себя неловко и теряется при виде детской коляски.
Иные милые дамы поменяли воздушные сарафаны на тяжелые ботинки и джинсы до пупка. Теперь подобраться к ним стало гораздо сложнее. Мотаясь по городу, мальчику уже не так просто найти кого-то случайного, как ранней весной, когда воздух буквально наполнен развратом и похотью.
Ходит, бродит по улицам от безделья и считает всех тех, кому за уходящий год подарил одноразовое счастье. Скучно, очень скучно. А ветер ходит, бродит вместе с ним.
…Надо ему обязательно построить настоящие отношения: с ипотекой, мучающей каждый месяц банковский счет; с уютной квартирой в тихом районе, с черным нахальным котом, вечно спящим и жирующим от безделья; с забитым до отказа едой холодильником; с одинаковыми татуировками на запястьях в знак вечной любви; ну и, конечно, с периодическими двухдневными визитами располневшей от сладкой жизни тещи. А ветер идет рядом с мальчиком и не хочет даже близко слышать о таких мыслях. Ведь тогда ветер останется совсем один.
…И вот встречается ему на этом осеннем безрыбье совершенно редкий, еще по–летнему веселый и легкий, но случайно забредший в октябрь экземпляр, с пухлыми, почти огромными губами, похожими на две сосиськи; с безобразными волосами с примитивным начесом; с парочкой прыщей–близнецов на молочном лбу; и с совершенно фантастическими голубыми глазами, такими одинокими и живыми одновременно.
Уже отчаявшийся после тщетных брожений по городу в обнимку с ветром, русский мальчик почти сходу предлагает ей пойти к ней домой, рассчитывая поймать птицу за пестрый хвост.
– У меня бардак, – отвечает она так, словно заготовила этот ответ заранее.
– А я бездомный, – почти не врет мальчик. – Что будем делать?
– Давай для начала чего-нибудь съедим. Я жутко хочу жрать после вчерашнего похода по ночным клубам…
Он ее кормит на последние измятые купюры. Потом выгуливает несколько часов вдоль моря (спасибо тебе Море, вечно ты его выручаешь). Идет и считает, сколько еще придется на нее потратить, ведь ему самому надо чем-то забить награжденный язвой желудок.
Два одиноких резиновых изделия уже заждались. Они лежат во внутреннем кармане куртки с момента ее покупки. Ох, как ему не хочется их использовать, как хочется поверить в серьезность ее намерений (может, все наоборот, и он врет себе)! Ветер в такие моменты молчит, не вмешивается.
И вот, после нескольких ее историй из прошлой жизни и его клятвы вечной будущей любви, они уже идут к ней домой. Ветер остается один. Он будет всю ночь напролет гудеть в окна, звать русского мальчика обратно на улицы.
– Только сразу предупреждаю, – предупреждает она, – что у меня бес-по-ря-док!
Когда девушка говорит о беспорядке в квартире, она имеет в виду не сам физический беспорядок, а беспорядок, конечно, душевный. Странно, что беспорядок в квартире может помешать соитию двух молодых тел. Кажется, он еще никому не мешал (если мешал, расскажи ему об этом, поймав за рукав в пустынном переулке).
– Ну вот, – продолжает она, уже впустив незнакомца на свою cozy территорию. – Я же говорила, что у меня не убрано.
– Я один раз пошел на йогу, и меня там стошнило, – замечает русский мальчик, увидев мирно спящий в углу коврик для йоги, свернутый в аккуратную трубочку.
– …
А эта искусственно выложенная из кирпича стена напротив дивана очень ему нравится и напоминает красную печку у бабушки, возле которой он провел все беззаботное детство, прислонившись к ее теплым стенкам.
– Сама выложила? – спрашивает русский мальчик, указывая на стенку.
– Нет, не сама. От бывшей хозяйки досталось. Я похожа на дуру, которая будет выкладывать кирпичную стенку в квартире? – Она пожимает плечами.
Нет, она не похожа на дуру. Как может женщина, найденная им на пустынных, осенних улицах города быть похожа на дуру. Так могут подумать окружающие, но не он – истинный джентльмен сегодняшнего вечера, изнывающий по женскому вниманию, изголодавшийся странник, лучший друг осеннего балтийского ветра.
– Чай, кофе, вино? – дежурно отчеканивает ее уставший голос.
– Спасибо, не пью, – отвечает он, гордо подняв голову.
– Ну и ладно. Крути давай джойнт.
Что ж, скручивает, как умеет. А умеет неумело, но делает вид, что скручивает мастерски, с видом знатока – великий ваятель самокруток. Иногда отвлекается, чтобы посмотреть на ее широкую спину в серой, изжованной беспорядочной жизнью, футболке, через которую просвечивает темная полоска лифчика. Должно быть, кружевное, так им нелюбимое. Она возится со свечами, мучая выцветшую зажигалку из круглосуточной заправки. Такие дежурные зажигалки есть у любой одинокой женщины.
– Зачем нам свечи? – замечает русский мальчик между прочим, но аккуратно, чтобы не спугнуть ее полуночное желание.
В ответ молчание. За нее говорит сейчас ее спина: да широкая, да в кружевах… Но ему тоскливо, и он готов, – да, он готов обнимать эту спину. Может, с утра она приготовит ему яичницу с помидорами, заварит в медной турке дешевый псевдо-итальянский кофе, и они пойдут вместе бродить по их маленькому городу, оставляя тени на зеркальных витринах магазинов; или проведут весь день в постели, выбегая только в туалет и на кухню, смачивая высохшие губы ржавой водой из носатого крана; или через интернет купят билеты в кино и под дешевую американскую комедию уснут на последнем ряду. Аминь!
– Хочешь, поставим пластинку? – предлагает она, обратив его внимание на покосившуюся старинную полку с хаотично расставленным на ней ретро–винилом (видимо, подготовилась на всякий случай, выходя из дома).
– Давай тишину. Я хочу тишину, – говорит он почти шепотом, рискуя не увидеть тишины.
– Как скажешь…
Все готово. На стенах и потолке задумчиво колдует мудрый язычок свечного пламени, – настоящий потомок древних пещерных костров, – и танцами располагает к таинству. Кажется, сейчас она вынесет из кухни длинный острый нож, достанет из холодильника куриную тушку и начнет ритуально издеваться холодным острием ножа над посиневшей кожей некогда живой птицы. И когда вдоволь натренируется над трупными куриными останками, примется за него, живого. На всякий случай, русский мальчик трижды мысленно сплевывает за левое плечо – должно помочь, помогало же нашим суеверным предкам.
– Взрывай, – командует она, смотря на него в упор красивыми голубыми глазами.
Он исполняет хозяйский приказ – делает несколько пробных затяжек и аккуратно передает хозяйке.
– Прекрасно, – резюмирует она после первого глубокого вдоха. – У тебя талант.
Потом рассказ о себе. Ей двадцать шесть, или двадцать семь. Голубые глаза получила от отца – угрюмого учителя физики; квартиру от умершей перед телевизором бабушки (вот кто старательно выкладывал кирпичную стенку всю жизнь), у которой от тяжелых янтарных сережек в ушах некрасиво свисали мочки. Приехала с восточной части нашей маленькой страны (no comments), но отлично зарекомендовала себя в столице, успев сменить полтора десятка рабочих мест, начиная от продажи вредных бургеров на выезде из города, и заканчивая труднопроизносимым менчендайзерингом. Чем занимается сейчас, он услышать уже не мог – поплелся к ее шее давать взятку поцелуями. До чего же приятно пахнет, и, похоже, без кредита в банке. Уже решается русский мальчик на женитьбу и, набравшись наглости побольше, отключает руки от центрального аппарата и дает им полную свободу.
– Есть, кэп, – радостно кричат руки и ныряют под серую, изжеванную футболку, которая сейчас на ощупь как римская туника.
Он уже не знает, куда они побежали. Центральный его аппарат искрится, мигает, готов взорваться. Точно, думает он, поженимся и будем ходить на рынок по выходным. Ага, вот чувствует мальчик, как руки определили геопозицию и шлют сигнал в командный штаб, с вопросом что делать дальше? Он дает четкую команду на преодоление первых преград в виде зубастой молнии и ее подруг пуговиц. Никогда он не любил эту парочку, вечно выкидывают фортеля. Руки принимают команду, чуя легкую победу впереди, бросаются на врага с остервенением (учения были последний раз очень давно), почти достигают цели и…
– Стоп, – вдруг слышит русский мальчик ее отталкивающий эстонский голос. – Прекрати.
И оказывается он уже на другом краю дивана, почти на расстоянии вытянутой вечности от нее. Он видит ее глаза, – в них пламя свечи отражается дьявольским огнем.
– Слишком все быстро, – отвечает она, опережая его будущий вопрос. – Мне надо к тебе привыкнуть.
Чудовищная пауза повисает в маленькой квартирке с кирпичной стеной. У него неприятно кружится голова, покалывают кончики пальцев на руках (старость?), мозг готов отмотать все назад, – хотя бы до моря.
В сотый раз он, наверное, все испортил; в сотый раз сам засунул палки в колеса велосипеду, наш русский мальчик.
От нехватки элементарных внимания и любви у него едет крыша, и тело редко слушается высохшего от одиночества мозга. Да, видимо с центральным аппаратом нужно что-то делать. Может, стоит посетить психолога, послушать его унылые советы; или выписать таблеток у врача и запить их бутылкой коньяка. Нет, не поможет все это. Но он верит, что все обязательно получится. Наверное, осень – не лучший период для любви. В бабьем лете почти не осталось баб.
И в этот вечер она к нему все-таки не привыкнет. И он опять выйдет на уже темную улицу, где ждет его верный пес-ветер, привязанный к водосточной трубе; медленно поковыляет в сторону холостяцкого пристанища, по пути зайдя на круглосуточную заправку за хот-догом, а завтра встанет пораньше, снова выйдет из дома, и начнет все сначала, – пойдет искать счастье на пустых, осенних улицах города, со скулящим ледяным ветром на поводке.

Таллинн
2019