Лариса Йоонас. «ТВС» Эдуарда Багрицкого. Статья

Я могла бы много написать о своем отношении к Багрицкому, а о чем-то даже и писала. Например, о “Думе про Опанаса”, которую прочла в 10 лет, случайно открыв в пути книжку, что собиралась подарить подруге на день рождения. Как при первой возможности купила себе эту книгу (она до сих пор со мной). Как я годом позже прочитала, так же, на ходу, купленную уже сознательно “Смерть пионерки” в тоненькой брошюрке, напечатанной на серой бумаге. Как в 16, в первую самостоятельную поездку в Москву, я поехала в Кунцево искать дом, в котором он жил (не нашла, видимо, его уже снесли тогда). Как бродила по знакомым местам (“на Поклонную, с Поклонной, выше, выше, на Можайск”). Я знала все, что он написал, наизусть. Да и сейчас помню, думаю, две трети. Багрицкий нашел во мне того читателя, которых не может быть много, таких может быть один, тот, который понимает все, который ощущает родство душ. Читатель, которого, я надеюсь, пошлют когда-нибудь и всем нам. Это просто любовь. Иногда она бывает и такая.

Как всякую другую любовь, мы перерастаем и любовь к поэтам, композиторам, художникам, влюбляясь в кого-то еще, кто разделяет с нами наши изменившиеся взгляды. Но это понимание каждого прочитанного слова – оно остается навсегда.

Когда я видела разные трактовки стихотворения Багрицкого «ТВС», я всегда мысленно их оспаривала и, наконец, собралась написать об этом.

ТВС – это tuberculosis.

Сам Багрицкий болел астмой, сильно кашлял и задыхался – с детства, он испытывал сходные болезненные ощущения что и при туберкулезе, но для своего лирического героя он выбрал именно его.  Возможно, потому, что туберкулез – болезнь инфекционная, она, как “ржа” ползет не только по бронхам, но поражает людей, распространяясь все шире и шире. Как идеологии и настроения. А еще, может быть, туберкулез казался ему романтичным, ведь чахотка – болезнь интеллигенции. А детская астма могла ассоциироваться с темным, заставленным вещами жилищем, старым бытом, которое он так безжалостно проклинал в «Происхождении».

Коротко содержание стихотворения можно пересказать так:

Герой возвращается домой в кипящий полдень, ощущая дурноту и удушающую жару. Дом он воспринимает, как место спасения от внешнего мира, страшного, жестокого, неуютного, требующего быть его неотторжимой частью. В постоянном споре с самим собой об отношении к этому новому миру, герой видит в качестве собеседника одного из пламенных революционеров, который объясняет ему, в чем смысл этих перемен – о необходимости построения нового мира, пусть даже кровавым и жестоким путем. Герой принимает эту точку зрения, осознает необходимость перемен, их неотвратимость, и готов дальше жить и работать во имя этих перемен.

То, что принятие произошло, мы видим по перемене риторики.

В начале и в конце стихотворения автор дословно повторяет одну и ту же фразу, но в начале она звучит на фоне угловатого, ржавого мира, истекающего зноем, до боли отвратительного:

И сызнова мир колюч и наг:
Камни – углы, и дома – углы;
Трава до оскомины зелена;
Дороги до скрежета белы.

Вечером же описание окружающего мира умиротворяющее и даже вдохновляющее:

И тишина.
Земля, наплывающая из мглы,
Легла, как неструганая доска,
Готовая к легкой пляске пилы,
К тяжелой походке молотка.
И я ухожу (а вокруг темно)
В клуб, где нынче доклад и кино,
Собранье рабкоровского кружка.

Что же происходит между этими двумя моментами, раздражением и отторжением – и примирением?

Разговор с воображаемым собеседником, с самим собой в образе Дзержинского. Но позвольте, а точно в образе Дзержинского? Когда вы читали стихотворение в первый раз, то при этих строках вы на кого подумали?

(Прямо с простенка не он ли, не он
Выплыл из воспаленных знамен?
Выпятив бороду, щурясь слегка
Едким глазом из-под козырька.)

Не припомню портретов Дзержинского на революционных знаменах, а вот портреты Ленина помню. Выпятив бороду и щурясь из-под козырька – это канонический образ вождя революции. Возможно, для Багрицкого это казалось излишней лихостью – помянуть его в стихотворении, поэтому некий обобщенный Дзержинский, впитавший в себя образ вождей революционной эпохи, показался лучшим решением. Да и Дзержинский Багрицкого говорит не столько о борьбе с контрреволюцией, сколько о дальнейших переменах. «И стол мой раскидывался, как страна, /В крови, в чернилах квадрат сукна». Он переводит разговор с частного, с бытового, с колючих кошек и мертвой травы, со слабости и дурноты героя на глобальность перемен. Да, они жестоки, да они несправедливы, но лучше перемены, чем то, что происходит сейчас (как это напоминает высказывания революционеров всех эпох).

Интересно, что риторика условного Дзержинского тоже меняется в соответствии с самоощущением лирического героя. Сначала образы просто пугающи (и необычайно мощны):

Их нежные кости сосала грязь.
Над ними захлопывались рвы.
И подпись на приговоре вилась
Струей из простреленной головы.

Но уже в следующей строфе происходит смягчение, оправдание этой кровавой даже людоедской сиюсекундной жестокости:

О мать революция! Не легка
Трехгранная откровенность штыка…

И объяснение, почему перемены необходимы:

Он вздыбился из гущины кровей,
Матерый желудочный быт земли.

А вот это лирическому герою как раз понятно. Он уже в первой части стихотворения восставал против домашнего уюта:

Под окнами тот же скопческий вид,
Тот же кошачий и детский мир,
Который удушьем ползет в крови,
Который до отвращенья мил,
Чадом которого ноздри, рот,
Бронхи и легкие – все полно,
Которому голосом сковород
Напоминать о себе дано.

Поэтому последние фразы собеседника звучат не как призыв к разрушению, а, скорее, как призыв к созиданию. Если в первой части приговоры, расстрелы, рвы, истлевающие кости, то во второй части все меняется. Оружие становится трактором, киркой, лопатой, пилой.

Трави его трактором. Песней бей.
Лопатой взнуздай, киркой проколи!

Зной спадает, конфликт лирического героя с самим собой в необходимости принятия кровавой стороны происходящего притушен, он готов выйти в дружелюбный, изменяющийся к лучшему, созидающий мир, пахнущий свежим деревом и требующий участия каждого.

Земля, наплывающая из мглы,
Легла, как неструганая доска,
Готовая к легкой пляске пилы,
К тяжелой походке молотка.

Что при этом делать с такими фразами условного собеседника лирического героя?

Но если он скажет: «Солги»,– солги.
Но если он скажет: «Убей»,– убей.

Да будет почетной участь твоя;
Умри, побеждая, как умер я.

Спишем это на то, что Багрицкий был романтиком, речь его собеседника гораздо красочнее собственной речи лирического героя, погрязшего в быту. Из биографии автора понятно, что ограничения, связанные со здоровьем, не дали ему активно поучаствовать в революционном процессе, и это, возможно, к лучшему. Тем не менее, яркие строки про век-часовой часто упоминаются, как точка зрения на происходящее самого Багрицкого. И здесь очень важно понять, что автор намеренно разделяет речь своего героя и его воображаемого собеседника. Автор проводит четкую черту между романтической страстью к переменам и реальностью, которую он при этом отчетливо осознает, хотя и понимает ее неотвратимость и неизбежность, в которую необходимо встроиться, пусть даже в лучшую ее часть, в строительство нового мира.