- oblaka - https://www.oblaka.ee -

Новые oблака ISSN 1736-518X
Электронный журнал литературы, искусства и жизни
Ежеквартальное издание, выходит с 2007 года

Елена Скульская: Боишься — не пиши, пишешь — ничего не бойся! / Игорь Котюх

1-2 2020,oblaka.ee - 3.1.2021

8 августа 2020 года Елене Скульской исполнилось 70 лет. По этой причине в эстонском литературном журнале «Лооминг» №8/2020 было опубликовано интервью с юбиляром (ССЫЛКА), беседу провел Игорь Котюх. Интервью состоялось по переписке в июне того же года, вопросы были составлены с учетом интересов эстонской аудитории. Ниже приведен полный текст диалога на русском языке.

Маленькая шпаргалка: Елена Скульская (р 1950, Таллинн) — поэт, прозаик, эссеист, культурный обозреватель, критик, журналист, драматург, театральный режиссер, организатор фестиваля «Дни Довлатова в Таллинне», руководитель театральной студии «Поэтическое содружество».

Премии и признание:
Кавалер ордена Белой Звезды IV степени, Премия эстонского ежемесячника KesKus (1999, лауреат в номинации «Лучший журналист года»),
Международный литературный конкурс «Русская премия» (2007, лауреат в номинации «Малая проза» — за сборник рассказов «Любовь»),
Премия фонда «Эстонский капитал культуры» (2006, 2014, 2017),
Премия Эстонского Союза журналистов Hea sõna (2011),
Литературная премия «Русский Букер» (2014, финалист — за роман «Мраморный лебедь»),
Ежегодная литературная премия журнала «Звезда» (2015, лауреат в номинации «Лучший роман» — за роман «Мраморный лебедь»). — И. К.


ИГОРЬ КОТЮХ: Вы долгие годы являетесь медиаперсоной и, вероятно, самым известным русскоязычным писателем в Эстонии. Политики и общественные деятели, журналисты и люди из мира театра, педагоги и музейные работники — легко соединят Ваше имя с титулом «писатель». Однако далеко не каждый из них знаком с Вашей биографией и Вашими книгами. Как Вы относитесь к вырастающему отсюда противоречию «знают, но не знают»? Почему для Вас важно быть властителем дум в СМИ?

ЕЛЕНА СКУЛЬСКАЯ: Я обожаю журналистику (в отличие от большинства писателей) — газетную, телевизионную, радиожурналистику, обожаю эту летучую, переменчивую, отчасти циничную, отчасти страстную профессию, с которой связана уже около 50-ти лет. Меня не хотели после университета принимать нигде на работу, я производила впечатление слишком легкомысленного существа. Считалось, что за меня так хорошо пишет папа. И вот однажды главный редактор «Советской Эстонии» — высмеянный Довлатовым Туронок — сказал: «За такую крохотную зарплату нам будет писать Григорий Скульский? Отлично! Возьмем его дочку!» И двадцать лет я провела в этой газете, где встретилась с Довлатовым и многими прекрасными писателями, артистами, художниками, у которых брала интервью, которым устраивала у нас в газете выступления — например, Алексею Герману, на встречу с которым пришло 9 человек. Со многими знаменитостями сдружилась и переписывалась.
Правда, я не вступила в коммунистическую партию, то есть всегда работала под чьим-то началом, и Этэри Кекелидзе, которая заведовала отделом культуры, предложила даже однажды Туронку, чтобы он запретил мне писать стихи, поскольку это несовместимо с обликом партийного журналиста. Хочу отдать должное Туронку, он ее осадил…
А потом мне всегда попадались отменные редакторы — они могли как угодно ко мне относиться, но никогда не выражали недовольства моей работой. И сейчас я сотрудничаю с обеими редакциями Postimees, Новой газетой, Радио 4, вела пять лет передачу на телевидении «Батарея», где моими партнерами были Юку-Калле Райд, Юллар Сааремяэ, Юри Аарма, а продюсером Эне-Марис Тали; всё это мне — в радость. Конечно, мое лицо примелькалось. Но книги мои читают совсем другие люди, те, что, может быть, вовсе не читают газет. Да и пишу я книги совсем не так, как пишу газетные материалы, это как бы два разных человека, которые плохо знакомы. Я знаю, что у меня есть эстонские читатели, есть читатели в России, самый большой читательский успех сопутствовал моему роману «Мраморный лебедь» — не только потому, что он был награжден разными премиями, но и потому, что он многих раздражил, задел или, напротив, очень тронул. Мне нравится вызывать своей прозой ярость тех, кто меня оскорбил. И благодарность тех, кого я люблю. И тех и других довольно много, а есть еще просто читатели, которым интересно распутывать перекрученнные нити моей прозы и стихов.

Ваша проза зачастую автобиографична. По ней можно склеить разные периоды Вашей жизни: детство, юность, учеба в Тартуском университете, служба в газете, встречи с разными людьми, поездки, мир театра… И всё-таки: почему Вы решили пойти по стопам отца, с юных лет связав жизнь с литературой? Откуда у молодого человека появляется желание выводить слова на бумаге, улучшаться в этом, шаг за шагом становясь мастером? Какое время в Вашей писательской судьбе было самым сложным? Какое – самым счастливым?

Лет до пяти-шести я была убеждена, что все мужчины — писатели, как и мой отец. Однажды летом его зашел навестить какой-то знакомый, мы тогда снимали дачу, я открыла калитку, и человек попросил передать отцу, что хотел его проведать. Вернувшемуся отцу я сказала, что к нему заходил писатель, но вот имени его я не запомнила. Тогда-то я узнала, что не все мужчины писатели. Что есть еще масса других профессий. Это меня потрясло. Мне казалось, что любое другое занятие — не то, которому посвящает себя отец — совершенно бесполезно.
Я не принимала детскую и подростковую литературу, все предложения почитать какого-нибудь Майна Рида или Жюля Верна ни к чему не приводили. Я как-то открыла томик одного из этих авторов и прочла: путники подкрепились холодным паштетом, а ниже: больного напоили горячим бульоном, и ему стало легче. Потом я с возмущением отвечала на попытку заставить меня прочитать что-то соответствующее возрасту: «Опять про паштет и бульон?!» Сказки же, особенно Андерсена, несказанно пугали меня, сейчас я понимаю почему именно: он так подробно описывает издевательства над человеком, что его можно сравнить с маркизом Де Садом: и у того и у другого персонажам отрезают языки, лишают голоса и так далее. После детских сказок с истерзанной Русалочкой, с немой Элизой, рвущей ручками в волдырях крапиву, мне снились кошмары, я заболевала…
В детстве я часто болела, мама работала на фанерно-мебельном комбинате, а отец — свободный художник — оставался со мной дома. Дом был деревянным, топилась печка, когда отец открывал заслонку, то я видела, как поворачиваются дрова, словно стараясь лечь поудобнее и не подставлять огню алые обгоревшие бока. И вот отец, зажигая одну сигарету от другой, читал мне — маленькому ребенку — стихи Цветаевой и Пастернака, Ахматовой и Мандельштама, «Медного всадники» Пушкина, Блока, Маяковского. И в такие часы все мои детские горести отступали, я бывала совершенно счастлива, ритмы укачивали меня и наполняли восторгом. Я запоминала наизусть стихи, почти не понимая их смысла, но с ощущением, что они принадлежат мне, что это — мое сокровище.
Примерно с десяти лет я стала писать стихи, заведя для них толстую тетрадь в клеточку, а лет в двенадцать показала их отцу. И тогда состоялся разговор, определивший всю мою дальнейшую жизнь: отец довольно холодно и жестко объяснил мне, что не бывает поэтов без ремесла, что мало чувствовать и страдать, а надо еще овладеть всеми приемами стихосложения.
И этим приемам я попросила меня научить: считала слоги, писала ямбом и амфибрахием стихи на заданную тему и с назначенным количеством стоп, с перекрестной или парной рифмой. Отца удивляло мое упорство и старание в выполнении уроков, хотя я продолжала сочинять верлибры, которые давали мне ощущение свободы и которые были основной и естественной формой эстонской поэзии. Я и сейчас, вслед за отцом, говорю своим студентам: любой абстракционист обязан уметь нарисовать домик и корову…
Мои стихи в советское время было практически невозможно опубликовать: я ходила по редакциям в Москве и Ленинграде, но ни одно издание не решалось смириться с их свободной формой и с той степенью трагичности, которая была в них заложена. Но Аксель Тамм при поддержке тогдашнего председателя Союза писателей Эстонии Владимира Бээкмана решился все-таки издать мой первый сборник в 1978 году. Бээкман написал к нему предисловие и опубликовал его в популярнейшей тогда «Литературной газете», несколько добрых слов написал о стихах и Андрей Вознесенский, потом вышел почти сразу второй сборник, и тут грянуло «разоблачение»: в той же «Литературке» вышла огромная статья о поэтах (прежде всего обо мне), отравленных буржуазным влиянием, клевещущих на нашу прекрасную действительность. В 1979 меня включили в делегацию молодых эстонских поэтов для участия во Всесоюзном съезде. Московское начальство потребовало, чтобы меня вычеркнули из списка, но секретарь Союза Яак Йыэрюйт ответил, что тогда от Эстонии вообще никто не поедет. Из Москвы прилетел некий начальник от литературы по фамилии Шорор и грозил Яаку, но тот был непреклонен. Я поехала. По возвращении меня сразу приняли в Союз писателей, минуя, кстати, первичную организацию под названием «секция русских писателей». Дело было в том, что ее возглавлял мой отец, и секретариат решил, что будет бестактно, если мне придется обращаться за рекомендацией к собственному отцу. Но они — Ян Кросс, Эллен Нийт, Тээт Каллас и многие другие проявили большую наивность — они-то проголосовали единогласно, а вот «русская секция» устроила надо мной и моим отцом некий показательный «суд», на котором кричали, что мне не место в советской литературе, а отец не имеет право более руководить секцией, и его моментально переизбрали за потакательство моим стихам! Потом в «Ээсти раамат» — единственном издательстве советского времени в республике — образовали отдельную русскую редакцию. Ее возглавила Нелли Абашина-Мельц, которая все рукописи стала отсылать на рецензии в Москву. То есть мне перекрыли кислород не только в российских изданиях, но теперь и в Эстонии. «Что вы так уж переживаете, — говорила мне ласково эта дама, — у хороших поэтов лучшие стихи публикуются после смерти!» За меня ходили хлопотать Лилли Промет, Юхан Вийдинг, Энн Ветемаа, но не так-то легко было пробить советскую железобетонную систему отбора. Это был самый сложный период в моей литературной жизни — нигде не печатали, стихи звучали только на квартирниках, мне была бесконечно близка раскованность эстонской поэзии, но писала я на русском. Я была всем чужой и чуждой.
Но тогда же я обрела на всю жизнь друзей и коллег, которые всегда меня поддерживали и помогали мне: в Питере — прозаики Николай Крыщук, Андрей Арьев, Самуил Лурье, боюсь продолжить список, он очень велик, в Эстонии — Леэло Тунгал — моя подруга со студенческих времен, Арво Валтон, Тээт Каллас, Энн Ветемаа и многие-многие другие и в Эстонии, и в России.
Всё самым резким образом изменилось с конца 80-х. В Москве мой друг литератор Сергей Смоляницкий выпустил мою книгу об отце «В пересчете на боль» тиражом 50 тысяч экземпляров, и они разошлись. Сергей Юрский, приехав на гастроли в Таллинн, попросил познакомить меня с ним, поскольку ему очень понравилась эта книга, со мной познакомились и начали переписываться Натан Эйдельман, Давид Самойлов, Булат Окуджава, я стала постоянным гостем передач Майи Пешковой на «Эхе Москвы». Меня пригласили участвовать в воскрешении в Питере журнала «Ленинград». Я познакомилась и подружилась со многими моими литературными кумирами, стала печататься во всех толстых журналах Москвы и Питера.
Пришла пора прозы — рассказы, романы, эссе. Книги выходили одна за другой. В мою жизнь вошел новый юный друг — Юку-Калле Райд, который стал первым переводить меня на эстонский язык. Началось сотрудничество с газетой KesKus, потом Postimees. Затем судьба свела меня с Ингрид Вельбаум-Стауб, которая переводит все мои сочинения. Стихи в последних романах перевели Эда Ахи и Маарья Кангро. Ингрид сделала достоянием эстонского читателя романы «Наши мамы покупали вещи, чтобы не было войны» — «Meie emad ostsid asju, et ei tuleks sõda», «Мраморный лебедь» — «Marmorluik», «Пограничная любовь» — «Piiriarmastus», «Самсон выходит из парикмахерской» — «Simson lahkub juuksurist». Юку-Калле перевел сборники эссе «Сорок градусов» — «Siilid uudus”, „Русская рулетка» — „Vene rulett”, „Любовь в русской литературе» — „Armastus vene kirjanduses”. Началась счастливая пора, которая длится и длится, я знаю, что всякая моя новая вещь непременно обретет издателя… Я печатаюсь у друзей — и в России, и в Эстонии, это самое главное…

Следующий вопрос начну издалека. Мне нравится открывать для себя новую музыку, прежде всего, джаз. По этой причине последние несколько лет я каждую неделю читаю обзоры о новых работах музыкантов. И вот, что однажды заметил: почти всегда авторами этих статей и заметок о музыке являются мужчины, русскоязычные авторы в разных странах мира. В этой связи мне подумалось, что современное общество в целом – еще довольно патриархально, раз у женщин нет так много времени, чтобы слушать интересную музыку и писать о ней. А что можно сказать о литературе? О женщинах в литературе? Приходилось ли Вам когда-нибудь чувствовать, что быт (читай: традиционное разделение на мужские и женские работы в доме) мешает Вам реализоваться в писательском деле? Становится ли ситуация в общем лучше в связи с тем, что всё отчетливее различимы голоса феминисток?

Признаться, я довольно равнодушна к идее феминизма. Но самый мой счастливый брак — с нынешним мужем — полностью освободил меня от быта. В предыдущих браках я готовила и вела хозяйство (то кое-как, то усердно), но на творчестве это никак не сказывалось. Думаю, что если человеку не хватает времени на сочинительство, то он может и обойтись без творчества. Для меня литература всегда была самым главным в жизни, а как может не хватать времени на главное?!
Думаю, что литература — дело мужское, жестокое, нужно уметь держать удар, нужно уметь держать реплику. И никто тебя не обязан жалеть или щадить. Боишься — не пиши, пишешь — ничего не бойся. Будь «мужчиной», женственность можно реализовать в чем-то другом.

Наблюдая за Вашими комментариями в прессе и Вашем профиле в фейсбуке, кажется, что Вы часто не согласны с трактовкой тех или иных событий. Политкорректность и Елена Скульская — это две разные оперы. Помню Ваше выступление в Париже на Днях русской книги. Вытянувшиеся лица слушателей, когда Вы говорили о Юрии Лотмане. Можно ли сказать, что Вам важно быть не просто оратором, но оратором-полемистом, предлагающим публике «неудобные» темы, ракурсы, аргументы? Допускаете ли Вы для себя, что однажды примиритесь с Юрием Лотманом?

У Ю.М. Лотмана есть столько обожателей и защитников, что его образ был бы сомнителен, если бы он вовсе не имел противников, думаю, мои честные тексты о его человеческом поведении ничуть не мешают его литературоведческой славе, но лишь отменяют установку на его святость. У меня немало резкостей написано и о кумире миллионов Дмитрии Быкове. Он один раз остановил меня и спросил: «За что Вы меня так ненавидите?» Я ответила: «Вас любят миллионы, стыдно было бы вовсе не иметь противников!»

Однажды Вы сказали, что самая счастливая пора для мужчины начинается после пятидесяти лет. Поясните, пожалуйста, почему? И расскажите про женщин. В каком возрасте чувствуют себя особенно счастливыми женщины?

Мой отец как-то сказал, что был счастлив более всего от 50 до 60-ти. Дети были взрослыми, а пора любви к женщинам еще не прошла, и было чувство внутренней свободы в этом смысле, в смысле выполненного долга перед семьей. Он увлекался и радовался каждой приятной встрече. И писал всё лучше и лучше, согласившись, наконец, со мной в том, что никакой советской литературы не существует в природе. Его любили женщины, его любили читатели, его не без оснований ревновала жена, но хранила уют дома и оберегала его, я была истинным его другом — он оставался для меня абсолютным богом, кумиром до последних дней своей жизни, хотя эстетически мы не совпадали и писали совершенно по-разному. Кстати, несколько лет назад его рассказы о любви перевела Ингрид и при поддержке Карла Мартина Синиярва были изданы две книжки — и на русском, и на эстонском.
Я не могу говорить обо всех женщинах, я вообще боюсь обобщений, но моя профессия такова, что возраст не мешает быть счастливой в любой период — сейчас я пишу цикл коротких рассказов, их ждет журнал «Звезда», поторапливает меня, часть рассказов я уже переслала и получила отзыв с восклицательными знаками от главного редактора Арьева, который скуп на восторги. Это, несомненно, счастье. Да и вообще журнал «Звезда» за несколько десятилетий дружбы, нежности, всевозможных застолий с лучшими питерскими писателями стал мне вторым домом. За 18 лет брака я ни разу не повздорила с мужем, это — счастье, которое не меркнет, моя дочь пишет третью книгу (первую она посвятила мне) и сама будет переводить ее на английский; мой внук пишет свой первый роман и сказал, что прежде всего пришлет его мне. Союз писателей Эстонии (ни разу за 40 лет мне здесь не отказали в помощи и поддержке!) вместе с мэрией дали мне возможность руководить Театральной студией «Поэтическое содружество» (как мне не поблагодарить тут Михаила Кылварта, Бетину Бешкину, Марта Сийльманна, Тийта Алексеева); мои студенты, отношения с ними — незамутненное счастье. Я могу не только писать, но и ставить спектакли, не только писать, но и переводить стихи с эстонского — отдельная радость! Как тут не поблагодарить фонд «Эстонский Капитал культуры», дающий возможность выходить таким некоммерческим книгам. Я дорожу старинными друзьями — мы начинали со школы, университета или Дома печати вместе с Вячеславом Ивановым, Татьяной Бурлаковой, Элькондом Либманом и пронесли дружбу сквозь все испытания… Мы с Вами, Игорь, проводим «Дни Довлатова в Таллинне», куда съезжаются всякий раз интереснейшие и достойнейшие литераторы — огромная радость. У меня есть несколько молодых добрых приятелей, можно сказать друзей — и Вы, и режиссер Иван Стрелкин, и Михаил Трунин, и Дан и Олеся Ротари, и эстонские писатели, которых я перевожу или просто рада видеть их и вместе выступать, список могу продолжить, но важно, что такие отношения запрещают думать о возрасте. Счастье — это укол, мгновение, но эти уколы у писателя могут быть в любом возрасте.

Довлатов. Не кажется ли Вам несколько странным, что одни авторы, условно говоря, «тянут» на памятник, а другие нет? Что человек из Вашего круга общения, Сергей Довлатов, будет удостоен особой чести после смерти — всевозможных фестивалей, табличек, памятников? Вы могли это предвидеть, когда общались и переписывались с ним? Он производил на Вас впечатление «особого» человека?

Несомненно! По счастью, я редко завидую. Пожалуй, настоящую зависть испытываю только к двум рассказам Кортасара: «Все огни — огонь» и «Сеньорита Кора», у меня такое чувство, что я могла бы сама их написать, но, увы, они написаны другим. А Довлатов истинно народный писатель, поэтому он заслуживает памятника. Я помню, как в редакции его ненавидели, оскорбляли, доказывали друг другу, что он ничего не стоит. Да и на его письма, кроме меня, никто не отвечал, когда его изгнали из Таллинна. Зависть, может быть, даже сильнее обиды, может быть, самое сильное чувство вообще.

Жизнь часто похожа на лоскутное одеяло. И ваши романы — тоже. Вы сшиваете лоскутки прозы с поэзией, реализм – с фантазией, автобиографию – с псевдобиографией, литературу – с театром. Получается экстравагантно, ярко, празднично. Как это трактовать? Что будет ближе к цели — новый модернизм, постмодернизм или что-то третье? Можете ли Вы сказать, что Ваши произведения внимательно читают?

Однажды у меня был творческих вечер в Центральном доме литераторов в Москве. В зале на 700 человек. Зал был совсем не полон, собралось человек 200. Я огорчилась. И пожаловалась своей подруге — сценаристу Алле Мелик-Пашаевой. Она ответила: «В первом ряду сидели Юрий Норштейн, Лидия Либединская, Сергей Юрский, Роман Сеф, Валерий Золотухин, представители «Эха Москвы», лучших московских газет… Ты права — не получилось с публикой!»

Вы общались с Юханом Вийдингом и виделись с Владимиром Высоцким, оба — очень талантливые актеры и поэты, оба играли Гамлета. Было ли в их облике и поведении что-то общее?

За Высоцким я наблюдала со стороны и говорила несколько минут лишь однажды — в антракте «Гамлета», а вот Юхана знала хорошо с детства и перевела сборник его гениальных стихов. Печать избранности всегда можно разглядеть, если ты не ревнуешь и не завидуешь!

Когда в Эстонии берут интервью у живущего здесь и пишущего по-русски автора, почти всегда спрашивают о его отношении к Эстонии, о принадлежности его произведений к эстонской литературе. Вы несколько раз озвучивали свою позицию: «Моя родина — русский язык». Мне это предложение представляется несколько абстрактным, применимым скорее к эмигрантской среде где-нибудь в Западной Европе. Кажется, русскоязычная газета в Германии выходила именно под таким лозунгом — про родину и язык. Вы родились в Таллинне. На Ваших глазах выросло несколько поколений эстонских поэтов и писателей, со многими из которых Вы дружите и общаетесь до сих пор. Вы прекрасно владеете эстонским, используя его, в том числе на радио и телевидении. Мне кажется, что буквальная эмиграция – это история не про Вас. Лично я определяю Вас как русскоязычного писателя, проживающего в Эстонии. И по этой причине считаю, что Вы являетесь представителем сразу двух литератур — эстонской (по месту жительства) и русской (по языку). Такое мнение имеет право на существование?

Игорь, с детства меня отец приучил к мысли, что я живу в гостях. Это требует особой деликатности, осторожности, избегания некоторых тем и, конечно, избегания категоричности в их обсуждении. В гостях следует вести себя определенным образом. Я стараюсь. На меня повлияла и русская и эстонская литературы, и русские и эстонские писатели. Я же всегда определяю писателей по языку, значит, я — русский писатель. Но выросший в Эстонии, в окружении эстонских писателей и эстонской литературы. Это — особенность, которую я в последнее время никак не определяю…

Намеренно так получилось или Вы случайно проговорились, но ощущать себя «живу, будто в гостях» свойственно еврейскому мировоззрению, поскольку евреи, как известно, рассеяны по всему миру. Тема еврейства (как почти любой другой идентичности) является деликатной, поэтому задам здесь еще пару вопросов. Побуждает ли наличие еврейских корней Вас исследовать и использовать в своем творчестве такую богатую еврейскую культуру? Легко ли в Вас уживаются русская и еврейская идентичности?

Я никогда не скрывала свою национальность, но пока никто не проявляет антисемитизма, мне и в голову не приходит думать о своем еврействе. Если встанет вопрос о желтых звездах, газовых камерах, то, конечно, это будет мой вопрос, это будет моя судьба, и я ее приму вместе с евреями. Но я — русский писатель, я воспитана на русской, то есть православной культуре, я крестилась в сознательном возрасте по убеждениям и желанию. Я — православный человек. При этом я далека от фанатизма и по сути, конечно, агностик, но агностик, склонный к православию. Мне чужды, по правде, любые национальные приоритеты, хотя я готова к ним относиться с уважением; у меня лично нет потребности в национальном, партийном, любом другом сообществе, которое может при необходимости диктовать мне свою волю. Внутри меня нет ничего, что жаждет коллективности. У меня есть только одна реальная и важная для меня идентичность — писательская. И языковая. Я — носитель русского языка и русский писатель. Я уже говорила, что мне очень близка и оказала на меня большое влияние эстонская культура, основанная на протестантизме. Православие предполагает вертикаль власти, протестантизм — горизонтальные отношения. В быту, в общении мне чрезвычайно дорог и важен именно горизонтальный тип отношений, когда нет надобности (никто от тебя этого не ждет!) кланяться начальству. Один из моих начальников — именно что эстонец — сказал, что есть старинная эстонская поговорка: “Ты начальник – я дурак, я начальник – ты дурак”. Это — ложь. Это — русская поговорка, с которой я никогда не смирялась и не считалась. Так что мое православие приправлено глубоким уважением к протестантизму, а мое еврейство, наверное (не уверена!) связано с тем, что во мне есть готовность к изгойству, я никогда не удивляюсь травле, преследованиям. Что до ощущения себя в гостях, то Вы правы, я везде чувствую себя в гостях, но дело не в национальности, а в нашей семейной истории, в том, в частности, что мой отец оказался в Эстонии…

Ваша дочь Марина — специалист в области моды. Знаю, что Вы с ней близко дружите, обсуждаете, в том числе, наряды, бижутерию, парфюмерию и прочие женские штучки. В Вашем гардеробе преобладает черный цвет, необычные костюмы и балахоны. Ваши соломенные волосы завиты, являя собой пышную шевелюру в форме солнца. Яркая красная помада. Постоянная улыбка на лице. Как Вы пришли к своему образу, который знаком множеству людей? Сколько времени Вы запросите, если Вам вдруг позвонят с телевидения, чтобы писатель Елена Скульская приехала в студию и прокомментировала какое-нибудь событие?

Я считаю для себя обязательным просыпаться в хорошем настроении, отвечать на телефонный звонок так, будто дожидалась его весь день, я всегда стараюсь быть защищенной, как минимум, улыбкой, нарядом, косметикой, прической, украшениями, которые для меня создает прекрасная художница Марина Герасимова. Я никому не навязываю свой образ жизни, но для меня хорошо выглядеть — проявлять уважение к окружающим и не вынуждать их испытывать ко мне брезгливую жалость. В моем доме атмосферу создают тысячи книг и около сотни картин, все — подарки: Веры Станишевской, Анатолия Страхова, Рейна Раамата, Валли Лембер-Богаткиной, Владимира Макаренко из Парижа, Резо Габриадзе и Юрия Беришвили из Тбилиси, Юрия Норштейна из Москвы, Владимира Цивина и Александра Флоренского из Петербурга и многих других.
Шопинг доставляет мне бесконечную радость, это — гиперкомпенсация за мужскую профессию. Если меня зовут на телевидение, мне нужен час, разумеется, я в это время не обдумываю тему, а выбираю наряд, прическу, накладываю макияж, клянусь себе сесть на диету, глядя в зеркало, и иду по улице, зная, что вслед мне кое-кто будет шипеть, будет злословить, сплетничать, проклинать, порой даже ненавидеть (так и надо!)


Article printed from oblaka: https://www.oblaka.ee

© oblaka