Первые живые немцы вошли в мою жизнь летом 1989 года, когда студентом исторического факультета Тартуского Университета я принимал участие в обязательной практике по археологическим раскопкам.
Место для прохождения практики предоставил ботанический сад университета; участок, находившийся под строящейся там оранжереей, нужно было просеять через археологическое сито. Занимались этим студенты первого курса исторического факультета, так сказать, ex officio (советские студенты были относительно дешёвой рабочей силой), и, естественно, при поддержке некоторых студентов-старшекурсников. За всей этой разношёрстной командой надзирал всеми нами уважаемый доцент археологии по кличке Лосик.
Работы было ужасно много, потому что ботанический сад университета находится в интересном и многообещающем с точки зрения археологии месте. Там было в чём копаться, было что очищать маленькой лопаткой и было что рисовать на плане местности. Работа была срочная, потому что план постройки нового дома для коллекции тропических растений родился в то время, когда советская власть уже трещала по всем швам. Будущее системы было неопределённым, как в политическом, так и в экономическом смысле – приходилось считаться с тем, что реальный социализм может очень неожиданно рухнуть, погребя под своими обломками и всяческую строительную деятельность. Новая оранжерея должна была быть готова до этого угрожающего коллапса.
Прибытие на наши раскопки каждой новой пары рук радовало руководителя работ.
В один прекрасный день на наших раскопках и появилась взявшаяся чёрт знает откуда группа немецкой молодёжи. Как дар всевышнего. Были они студентами или абитуриентами, я уже не помню. Одно было с ними ясно с первого взгляда – новоприбывшие классифицировались как западные немцы.
Уже сама их одежда … ни один молодой человек из социалистического лагеря не залез бы в нашу дыру в таких клёвых тряпках. Они были созданы для похода на дискотеку, а не для работы лопатой и не для стояния по колено в грязи.
Молодые немцы были на наших раскопках довольно много дней, и при первой встрече у меня создалось впечатление, что они присоединились к нам с удовольствием, как будто с облегчением, даже с радостью.
В то время я ни фига не понимал по-немецки, но то, как они обменивались ядовитыми шуточками – интонация и выражение лиц! – изображая кого-то, кто интенсивно занимался ими до того, как им разрешили принять участие в раскопках, уже кое-что говорило. Казалось, что их долго пытали личностью по имени Херманн фон Кейзерлинг.
Я подозреваю, что почитатели графа-философа из какого-нибудь культурного объединения «Остзейские немцы-Эстония» могли, из миссионерских побуждений, познакомить невинных молодых людей с философскими взглядами Кейзерлинга. Посвятить их, страшно даже сказать, в Школу Мудрости (по-немецки Die Schule der Weisheit).
Мне представляются ужасно длинные или страшно скучные лекции; возможно, их нашпиговали даже и экскурсиями по тем тропам, которыми когда-то ступала нога великого остзейского немца. Между прочим, обществ и объединений, занимавшихся культурным наследием остзейских немцев, возникало тогда, как грибов после дождя. Этим благословенным и плодотворным дождём, теперь это можно честно признать, была денежная единица. Которую называли Deutschmark или ласково «демка», а также, конечно же, приглашения в гости от новообретённых немецких родственников, родственников в культурном смысле, что являлось непременной предпосылкой для ходатайствования о визе для поездки в Германию (вы можете даже подумать, что было несравненно более приятно заниматься исследованиями немецкой составляющей, оказавшей влияние на историю и культуру Эстонии, чем, к примеру, углубляться в те воздействия, которые оказала польская власть.)
Но вернёмся в ботанический сад. Западногерманская молодёжь, вырвавшаяся из лап фанатиков остзейских немцев, с явной радостью пришла к нам на раскопки, но и там наших немцев не совсем оставили в покое. По вечерам местные хотели с ними брататься – всё же, почти исторического масштаба встреча молодых людей, выросших по разные стороны железного занавеса. Однажды вечером им организовали совместное распитие пива с эстонскими студентами.
Меня туда не пригласили. Наверное, немцы были зарезервированы за студентами старших курсов. Разумеется, там был и руководитель раскопок.
Что именно там произошло, я в деталях не знаю, но утром наши немцы были в каком-то подавленном настроении. Без всякого энтузиазма ковырялись своими совочками в археологически богатых слоях ботанического сада, глядя в землю прямо перед собой, избегая взглядов окружающих. Так прошло всё утро.
Во время обеда я больше не мог сдерживать любопытство и тихонько спросил у тех, кто был на вечеринке, как же прошёл вечер германо-эстонской дружбы?
И что выяснилось! Лосик, то есть, тот мужик, которого немцы, за отсутствием лучшего термина, окрестили титулом Meister, после не знаю уж которого пива, раскрыл свой клюв и запел не предчувствующим ничего дурного, жующим колбаски немцам песню СА, ту, что начинается со слов „Die Fahne hoch, die Reihen fest geschlossen…“
У молодых немцев колбаска, должно быть, застряла в горле.
За состоянием крайнего замешательства последовало отрезвление, затем сползание к подавленности и, наконец, на их лицах можно было прочитать отчётливый страх.
Представляя себе, как заросший бородой и телосложением напоминающий подземных нибелунгов Лосик размахивал пивной кружкой и орал во всю глотку SA marschiert mit ruhig festem Schritt!, я признаю, что это, должно быть, было….иррациональное зрелище. Прежде всего, пугающее. Сейчас я очень хорошо это понимаю.
Тогда я не понимал. Никто из эстонцев не понимал.
У меня ушли годы, прежде чем я смог объяснить себе подоплёку этой истории. Понять всё случившееся с точки зрения обеих сторон.
Сначала точка зрения Лосика. Это была старинная эстонская студенческая штука – во время попоек начинать петь нацистские песни; но не для того, чтобы продемонстрировать пронацистсткие настроения, нет-нет!, исключительно в целях выражения презрения советской власти.
Возможно, сравнение рискованно, но когда в то время представители (западно)германской молодёжи носили футболки, на которых красовался портрет Че Гевары или же красная звезда с серпом и молотом, то это не следовало непременно интерпретировать как их яростную коммунистическую направленность. Очевидно, единственным смыслом этого было послать незатейливый сигнал старшему поколению – вы можете лизать правильные задницы, бюргеры вы этакие!
С той же целью эстонские студенты пели нацистские песни. Но послание этого пения было направлено не поколению их родителей, а советской власти , всему, что витало вокруг нас, проявляясь во всём, вмешиваясь во всё – вы тоже идите в жопу, советские идеологи и аппаратчики, и в знак этого теперь мы споём вам die Strasse frei den braunen Bataillonen…
Заметьте, коричневые, не красные! Враги наших врагов – наши друзья, этот лозунг, наверное, действовал во все эпохи.
Сложнее объяснить уверенность Лосика, что исполнение этой песни могло поднять настроение немецкой молодёжи. Почему он полагал, что эта песня заставит их улыбнуться? Или какова вообще была его цель? Хотел ли он вызывать у них чувство, что они попали в среду друзей, которые не поставят им в упрёк историческую вину немецкого народа?
Важно подчеркнуть, что перед типами из восточно-германской молодёжной коммунистической организации FDJ наш Лосик ни за что бы не выступил с такой песней. Среди нас циркулировал слух, что коммунистическая молодёжь Восточной Германии на самом деле была красной по духу, в отличие от тех советских комсомольцев-хамелеонов, с которыми мы ежедневно встречались.
Никто из эстонцев не мог ожидать, что выходка Лосика подействует, как … нет, не разорвавшаяся бомба; на немецкую молодёжь она подействовала, как коварная газовая атака. Ты вдыхаешь ядовитую субстанцию, сначала даже не понимаешь, что что-то не так, а потом газ начинает действовать, сердце сжимается, начинаешь задыхаться, кровь стучит в ушах, мышцы сводит судорогой, начинается тот тихий, но в то же время фатальный процесс, который называется греческим словом «агония».
Бывший свидетелем идеологической газовой атаки студент-эстонец, какой-то умник с третьего или даже с четвёртого курса, мимоходом обронил, что, когда прошёл их первый страх, немцы, осудив всё между собой, пришли к выводу, что Лосик был провокатором КГБ.
Чёрт побери! Когда я услышал это обвинение, у меня рот раскрылся.
Наш доцент археологии на службе КГБ! Смешно, просто невероятно смешно! Лосик был желанным гостем в любой студенческой компании. И причиной этому были не только его приятный тон общения и неисчерпаемое чувство юмора, но и его непримиримо антисоветская позиция. Считать Лосика агентом КГБ только потому, что он поёт немцам их же собственные песни… Ну ладно, песни их дедов. «Хорст Вессель» – это же песня их дедов, или как?!
Мы качали головами и думали, что немцы точно совсем того…, ушибленные на голову кирпичом оторванности от жизни. Совсем сдурели от хорошей жизни. Такие…, как их там называют – Zuckerpüppchen или Herzchen.
Одним словом, если что-то может пойти совершенно не так, быть истолковано настолько ложно, насколько это вообще возможно, то мотивы исполнения Лосиком этой песни с одной стороны, и приём этой песни и её истолкование слушателями, с другой, являются ярким примером такого случая.
Что же за всем этим стояло?
Оставляя немцев в стороне, может быть, ещё сложнее в этой ситуации было интерпретировать поведение Лосика с точки зрения психоанализа.
Учтём, что он всё-таки не был… ну, скажем, к примеру, студентом-химиком или каким-нибудь остряком с медицинского факультета, или одним из тех простонародных пошляков, которых можно было встретить среди студентов сельскохозяйственного университета. Он всё-таки был историком.
Как он мог предположить, будучи человеком, изучавшим историю – хотя, признаем, его специализацией всё же была очень ранняя, доидеологическая история, в профессиональной литературе её иногда называют «доисторическим» временем – что для того, чтобы развеселить приехавших к нам молодых гостей из Западной Германии, подойдёт старая нацистская песня?
Это было бы сравнимо с такой ситуацией, когда человек, изучавший психологию, попробует развеселить анекдотом о самоубийце какого-нибудь человека, в семье которого кто-нибудь повесился или вскрыл себе вены.
А я сам, почему, услышав об этой истории, я отнёсся к ней именно так? Почему я был склонен поддержать Лосика и с презрением отнёсся к той эмоции, которая охватила немцев? Или, если совсем просто : почему я подумал, что Лосик поступил правильно, а немцы, напротив, неправильно?
Чтобы найти ответ на этот вопрос, нужно вернуться в очень раннее детство. В то время, когда я носился вместе с другими Силламяэскими детьми, размахивал игрушечным пистолетом и тонким детским голосом кричал ура, победа за нами!
В то время, когда я подражал военным фильмам, виденным мной по советскому телевидению.
Здесь нужно дать одну историческую справку.
В 1965 году в Советском Союзе отмечалась важная дата – двадцать лет победы в Великой Отечественной войне. Это стало традицией; после этого стартового выстрела годовщину взятия Берлина с каждым пятилетием отмечали всё помпезней. Но от войны не было покоя и в промежуточные, так сказать, рядовые годы. Напоминание о минувшей войне стало неотъемлемой частью жизни советского человека.
Вот одна картинка с телеэкрана, которую я уже не могу датировать, воспоминание откуда-то из самых ранних слоёв детства, но описать её всё-таки попытаюсь – визуальное изображение трудно описываемого настроения безмолвного траура. На телеэкране полыхает вечный огонь (очевидно, имитация того вечного огня, который можно наблюдать в Москве у кремлёвской стены, где есть памятник неизвестному солдату) – колеблющееся пламя, долгая тишина, ни одного голоса за кадром, звучит только медленное тикание метронома. Каждый щелчок метронома – целая вечность. Сколько раз тикал метроном? Двадцать раз, так что каждое тикание обозначало один миллион убитых? Или двести раз, так чтобы каждое тикание служило напоминанием о тысяче душ? Медленный тик-так всё длится и длится, длится и длится. Наконец, произносится что-то обязательное, пафосное, что-то такое, что я, уже войдя в сознательный возраст, слышал бессчётное количество раз – никто не забыт, ничто не забыто.
Имелось в виду, что не забыты эти двадцать миллионов погибших человеческих душ.
В реальной жизни взрослые так не говорили. Они или молчали, или бормотали что-то вроде того, что время было сложное. Никто и ничто не забыто… Сейчас километрами пишутся книги, где повествуется обо всём том, что в советское время кануло в вечность забвения.
Конечно, время было тяжёлое… взрослые были на этот счёт правы.
Совершая исторический экскурс в то время, когда мне исполнилось два года, я должен отметить, что, как уже было сказано, океан пролитой крови начинал потихоньку сворачиваться. Кремлёвские властелины посчитали, что их бог уже настолько затвердел от крови только он сам знает, скольких людей, что ему можно начинать строить триумфальную арку. Как из бетона, так и в духовном смысле.
Советское телевидение наводнили игровые фильмы о войне.
Сейчас даже сложно сказать, сколько военных фильмов я видел во времена своего советского детства. Количество оригинальных названий могло бы перевалить за сотню. Поскольку эти фильмы показывали с повторами, с бесконечными повторами, то общее количество часов, потраченных мной на просмотр фильмов о войне, подсчитать невозможно, но какие-то опорные пункты у меня есть.
По телевидению (а смотреть можно было только два телеканала – Эстонское Телевидение и Центральное Телевидение, то есть, московское телевидение, транслировавшееся по всей империи) через день шёл какой-нибудь военный фильм.
Маленький подсчёт: один военный фильм каждый второй день, средняя продолжительность фильма, скажем, полтора часа, умножаем на 150 дней, потому что были такие недели, когда поток военных фильмов немного ослабевал – в конце года и в начале января по телеку можно было посмотреть что-то ещё, но всё равно, в конечном результате по итогам года мы получаем примерно восемьдесят часов целлулоидной войны. К тринадцати годам у меня могла набраться тысяча часов.
Тысяча часов запечатлённой на целлулоиде бойни, которую я глотал в самом нежном и восприимчивом возрасте. В том возрасте, когда всё увиденное (как и прочитанное) воспринималось дословно. Что так оно всё и было, что то, что я сейчас вижу, и есть правда.
Вспоминая то время, должен сказать, что просмотр телевидения в моём детстве кажется мне теперь большим и бесконечным, неизмеримым военным фильмом. Его составляли из осколков различного цвета и различного размера. Были мультфильмы, рассчитанные совсем на малышей, где храбрые пионеры дубасили трусливых оккупантов с карикатурно большими носами. Затем детские и молодёжные фильмы, снятые для аудитории чуть постарше, где те же самые пионеры и комсомольцы, до конца исполняя свой долг, прячут красный флаг местной пионерской дружины или сельсовета. Кроме того, они пускали под откос какой-нибудь немецкий поезд, уничтожали склад взрывчатки, линию связи, угрожали инфраструктуре оккупантов как только могли.
Если кто-нибудь из них попадал в когти Гестапо – а это, увы, то и дело случалось, то, изнемогая в камере пыток, смотрел своим мучителям прямо в глаза, и взгляд его выражал превосходство, злость и презрение.
Ясное дело, ни одной тайны он не выдавал. Странно, но смотреть прямо в глаза киношным офицерам Гестапо и говорить «нет, и не надейтесь от меня что-либо услышать!» казалось каким-то очень простым делом. Каким-то очень естественным. В школе подобным же образом с холодным презрением сказать настоящему учителю всё равно что было значительно труднее.
Ну и наконец были военные фильмы для взрослых, в которых рассматривались очень даже взрослые темы. Например то, как немецкие фашисты насиловали советских комсомолок. Конечно, фильмы для взрослых были вполне доступны и нам, детям.
Дети смотрели всё это с большей сопричастностью. Силламяэские игровые площадки и горки для катания на санках, с приближением нужного времени, пустели как по мановению волшебной палочки. Все знали, что в такой-то день и в такое-то время начинается войнушка. Термин происходит от уменьшительно-ласкательной формы русского слова война.

Ох ты ж, боже мой – уменьшительно-ласкательная форма слова «война»! Так, наверное, можно сказать только по-русски. Эстонский язык так далеко не зашёл. Говоря, что вся эта телевизионная война была военно-патриотической по форме, но развлекательной по содержанию, я не слишком далеко отклоняюсь от путей истины. Без сомнения, это было развлечением, признаю, что очень своеобразным развлечением, но всё-таки развлечением.
Войнушки имели далеко идущие и, с моей нынешней точки зрения взрослого человека, совершенно ужасные последствия. Даже катастрофические.
Как мы знаем, террористические режимы 20 века для уничтожения определённых слоёв населения или национальных групп в качестве первого шага использовали такой приём, как лишение их человеческих черт. На профессиональном языке такая деятельность называется такими словами, как labeling, Etikettirung, name calling, maledictums.., по-эстонски это будет «наклеивание ярлыков».
Врага могли называть следующим образом: белогвардейская сволочь, буржуазная плесень, волк тамбовский – это лишь маленький перечень того, как советский режим наклеивал ярлыки на своих реальных или предполагаемых противников. Тех, ещё с царских времён.
Они потеряли право называться людьми – их определяли как представителей животного царства, и то в лучшем случае, а то они могли и деградировать до насекомых или микроорганизмов.
После их отчисления из рядов человечества можно было уже и обращаться с ними соответственно: устраивать на них облавы, убивать их из пулемётов, травить их газом.
Как это случилось в 1929 году в Тамбовской области с восставшими против советской власти крестьянами: с «тамбовскими волками», как их стали называть, и обращались, как с лесными зверями. Напавшие на Советский Союз немцы тоже удостоились ярлыков. Я не стану здесь рассуждать, справедливо или нет. Но что я помню из своего детства, так это то, что для их обозначения использовалась, например, фраза фашистское зверьё. А могло быть и выражение фашистская нечисть – довольно-таки многогранное слово, означает оно как злых духов, так и просто отбросы и грязь. Больше всего использовалось простое слово «фриц», ставшее ругательством. Будучи учеником основной школы, однажды я очень сильно удивился, когда узнал, что на самом-то деле Фриц – это вполне обыкновенное немецкое мужское имя. Поскольку это слово для меня приобрело самостоятельное значение, говоря простыми и детскими словами, оно означало «очень-очень плохого и неприятного человека», то я не уставал удивляться, как вообще это слово может использоваться в качестве имени. Ну, это было бы примерно то же самое, как если бы какой-нибудь народ крестил своих детей такими именами, как Экель, Пест или Абшеу (с немецкого, соответственно, «отвращение», «чума» и снова «отвращение» – прим. переводчика). Какой-нибудь десятилетний немецкий мальчуган не уставал бы удивляться – ну странные всё же типы эти жители незнаюкакой страны, дают своим детям такие имена …, следовательно, они и есть ужасная дрянь, раз сами это признают! Наклеивание ярлыков является всё же всего лишь первым шагом в дегуманизации врага.
Любая войнушка, будь она снята в России, в Америке или в Китае, построена на принципе разделения мира на «наших» и «ненаших».
Как происходило расчеловечивание ненаших в военных фильмах моего детства?
Начнём с внешности. Свои солдаты всегда имеют слегка потрёпанную и оборванную внешность. Поношенная гимнастёрка, нестиранная уже несколько дней, если не недель, отсутствующая пуговица, надорванный шов. Противник, напротив, всегда одет в с иголочки сшитый новенький мундир. Он свежевыглажен и безупречно чист.
Понимаете, почему? Зрителю дают понять, что для наших мужиков война – это тяжёлая и неприятная работа, в отличие от врага, для которого это – как пикник среди солнечного летнего дня.

Вспоминается фильм, где содержанием одного эпизода была доставка вражеского «языка» в наши окопы (на русском военном сленге «язык» обозначает пленного, которого добыл прокравшийся в тыл врага разведотряд; его притаскивают к своим, чтобы там его допросить и выдавить из него всяческие тайны – деятельность, которую у меня есть повод вспомнить в главе «Эстонские старики»).
В вышеупомянутом фильме наши люди, прокравшиеся во вражеский тыл разведчики, ранним утром заползают в окоп, толкая перед собой одного взятого ими в плен СС-овца. Офицера, которого можно распознать по трём квадратикам в углу воротника – какого-то Унтерштурмфюрера, как я теперь знаю.
Пленный, тварь этакая, одет так, как будто его захватили на каком-нибудь параде. Абсолютный фашистский денди. Под френчем у него чистая рубашка, насколько я помню, даже белого цвета. И… он в галстуке!
Теперь хорошо обдумайте ход моих мыслей – в общем-то, этого немца только что вырвали из окопа. Или чёрт знает, вышел ночью из бункера, может быть по большой или по малой нужде, и вот они – наши храбрые лазутчики – там его и схватили. Подумаем логически: немецкая позиция должна была бы быть такой же грязной, как и «наша». Окопы и тут, и там были одинаковыми. (Или у немцев они были заасфальтированы и покрыты кафелем, и какая-нибудь Путцфрау (нем. – уборщица, прим. переводчика) раз в день проходилась по ним мокрой тряпкой?
Откуда же, чёрт побери, этот фриц-негодяй вытащил эту белую рубашку?! И ещё более странно, почему он выглядит таким чистым и после того, как наши протащили его по всем вражеским позициям и промежуточной нейтральной территории? Заставляя и его ползти, на четвереньках преодолевать грязные лужи, протискиваться под колючей проволокой, валяться во всём том дерьме, которое остаётся между двумя линиями фронта. Наш немец, этот «фриц» с испуганным лицом, после всего этого должен был бы выглядеть как кусок говна. Но немец, несмотря ни на что, чист. Этакий нарядный садист с мытыми ушами, маменькин сынок, который, даже по внешности видно, ничегошеньки не знает о настоящей войне. Дальше вы уже сами понимаете, что у наших людей усталые лица, небритая щетина, запавшие щёки, мешки под глазами – до последней детали нам дают понять, что война – это чертовски тяжёлая и неприятная работа, но её нужно сделать, потому что если наши люди не выбьют врага с нашей земли, то кто ещё?

А враг – читатель уже догадывается – всегда свежевыбрит, он бодр, хорошо поел, со здоровым цветом лица. Война для него – хобби. Да, ему нравится всё то, что происходит вокруг него. (Ребёнком я никогда не думал, почему у мужчин, направленных на службу богу войны Марсу в разных лагерях так по-разному идут дела…, интересно, почему я, сам по себе весьма неглупый ребёнок, не пришёл к такой простой мысли… или не был я таким уж умным, как мне сейчас нравится думать?)
Прадник немецкой радости в советских военных фильмах продолжался таким образом, что они маршировали по улицам оккупированных городов и орали что-то подобное тому, что „wenn die Soldaten durch die Stadt marschieren…“ Наши люди, само собой разумеется, никогда не маршируют. Они и песен не орут. Нет повода, потому что чему там радоваться… Война же.
Агония наших людей трудна. Из героя с бульканьем течёт кровь, он мучается, но всё равно не сдаётся. Последние силы он сберегает для того, чтобы прохрипеть сакральные слова: «прошу после смерти считать меня коммунистом». По всей вероятности, он вынимает из-за пазухи написанное перед боем письмо, которое протягивает товарищу, ставшему свидетелем его борьбы со смертью, и просит переслать его своим домашним. Смерть героя длится минуты, целую вечность. Держащий героя на руках соратник по борьбе утирает скупую солдатскую слезу и обещает фашистам ужасную месть.
Враг же, напротив умирает быстро и легко. Можно сказать, безболезненно. Как муха. Советские дети, игравшие в войнушку, знали, что есть два вида смерти: как «наши» и как немцы.
Немец умирал как-то подобно балерине. Если в немца попадала пуля, он делал элегантный полуразворот – среди нас, мальчишек, обсуждался вопрос, поворачивается ли он на левой или на правой пятке (я был убеждённым сторонником школы левой пятки), и мёртвым падал на землю. Падал на землю, как умирающий лебедь (расставив руки) или же как пустой мешок (руки прижаты к телу).
Как по-другому умирал наш солдат! О герое, умирающем на руках своего товарища (сцена играется тогда, когда горстка «наших» отражает атаки в разы превосходящих их численно противников), я уже писал, а теперь рассмотрим того человека, в которого попадает вражеская пуля тогда, когда он бежит к вражеским позициям. Наш герой храбро атакует немецкие окопы, в него попадают. Никакого балетничанья! Он умирает, прижав ладонь к ране, в напрасной попытке остановить струящуюся из тела кровь (немцы так никогда не делали, потому что, очевидно, кровь в их телах отсутствовала), потом опускается на колени, лицом к противнику, всё равно сражаясь, всё равно с яростью в глазах, и из последних сил посылает врагам проклятия. Маленьким ребёнком я не уставал удивляться несправедливости жизни. почему наши должны умирать в ужасных страданиях, а немцы отправляются в загробный мир как-то так легко?! Это было ужасно несправедливо. Это было нечестно.
Я изобретал способы, как загладить эту несправедливость; как сделать смерть немцев немного потруднее…. Их мог бы медленно переехать танк, они могли бы заживо сгореть.
Здесь не проявлялся детский садизм, боже упаси!, я хотел только того, чтобы и из немцев выдавились какие-нибудь человеческие эмоции. Бесчувственность немцев в момент смерти, честно говоря, просто повергала меня в отчаяние.
В интересах исторической правды я должен здесь отклониться от нити повествования и вспомнить один совершенно особенный фильм, на самом-то деле детективную историю, где идёт охота за опасным преступником, убийцей-рецидивистом, по фамилии Кротов. Для вырисовывания нечеловеческого лица Кротова автор сценария – это был один из самых известных советских писателей Юлиан Семёнов, тот самый, по произведению которого создали вечные «Семнадцать мгновений весны» – сделал из него бывшего власовца, перешедшего на сторону немцев предателя родины. В фильме есть два плана, сегодняшний день и военное время. Зритель видит, как Кротов на стороне немцев участвовал в сражении под Бреслау. Кротов уже понял, что песенка немцев спета, и у него есть последняя возможность от них сбежать. Но напрямую он этого сделать не может, потому что у него есть один товарищ – некий немецкий солдат, вместе с которым он защищает какой-то дом. Кротов, беспринципный мерзавец, направляет пистолет на своего соратника и нажимает на курок. И затем начинает натягивать на себя гражданскую одежду. Не обращая ни малейшего внимания на свою жертву. А немец на заднем плане этой сцены – камера показывает суетящегося Кротова – бьётся в агонии. Он кричит, вопит и причитает, напоминая маленького мальчика, которому во время игры в футбол со всей силы дали по яйцам. Видели? Тот немец, которому Кротов выстрелил в живот, плачет, как маленький мальчик, которому дали по яйцам.
Нет, в этом крике есть ещё что-то. В деревне у бабушки я несколько раз слышал, как кричат животные, которых ведут убивать, а потом, собственно, убивают. Немец одновременно издавал звуки, которые издавали бы плачущий мальчик и убиваемое животное.
Это был первый киношный немец, который умирал так, как мог бы на самом деле умереть человек. Человек, которому выстрелили в живот. Вообще первый киношный солдат, который умер по-настоящему. Я никогда не забуду того потрясения, которое во мне вызвала эта настоящая смерть. Никогда.
И знаете, сколько мне было лет, когда этот фильм – под названием «Противостояние» – появился на экранах? Я уже не был ребёнком. Ещё один важный вопрос – почему в полувоенном фильме, вышедшем в 1985 году, вдруг показали умирающего в ужасных муках немца? Вы полагаете, что началась горбачёвская перестройка и откуда-то сверху пришло указание «регуманизировать» немцев? Неправильно полагаете. Показ смертных мук немца на фоне напяливающего гражданскую одежду Кротова просто должен был проиллюстрировать полное, окончательное и бесповоротное оскотинивание предателя родины. Предатели родины в фильмах были ещё более омерзительными типами, чем «фрицы». Муки убитого Кротовым немца уже вышли за пределы моего детства. В моём детстве немцы умирали слишком легко, боже упаси.
Если таковой и была цель советской идеологии, заставить детей мысленно проиграть возможно более мучительные способы вражеской смерти, то они её достигли.
Но райский образ жизни немцев не ограничивался отсутствием бед и страданий. Дальше нужно обсудить показанное в военных фильмах материальное неравенство.
У наших всегда во всём была нужда, всего было слишком мало. В первую очередь, солдат. Типичная ситуация на киношной войне была такова, что какой-нибудь офицер красной армии осматривал поредевшие ряды приданного ему воинского подразделения и замечал, что он потерял треть, половину, три четверти своего личного состава, а фронт (мост, станцию, деревню, перелесок, и т.д.) нужно было удерживать ещё до завтрашнего вечера, неделю, до следующего месяца, вечность, ну, ровно столько, сколько приказывает высшее руководство. Хотя людей, как уже сказано, мало (в потрясающем фильме «А зори здесь тихие», кроме всего прочего, мало было девушек-солдат, прекрасных девушек из зенитной батареи, которые должны были обезвредить вооружённый до зубов и хорошо обученный отряд немецких диверсантов).
Наших мужчин и женщин всегда было мало, хоть плачь. У немцев же, напротив, людей было, как грязи. Их человеческие ресурсы бесконечны. Ну, если уж немцы шли в атаку, то это было похоже на лавину муравьёв. Всё шли и шли, первые ряды скашивали из пулемётов – полуоборот на левой или же на правой пятке, беззвучное падение, готов!, но за первым рядом шёл второй, за вторым третий, за третьим четвёртый, и это никак не кончалось, немцы всё давят, в то время как наши уже так устали, на грани изнеможения, а у ротного командира с отеческим лицом по щеке струится тонкая струйка крови, в то время как комиссар, раненная рука которого привязана к шее – до боя он был очень похож на дружелюбного дедушку – организует доставку боеприпасов из тыла. И боеприпасы, разумеется, тоже всегда на исходе, а немцы знай себе идут…
Странное дело, что враг не чувствует никакого страха смерти. Я только что сравнил их с не боящимися смерти муравьями. Ясно, что «наши» тоже не чувствуют страха смерти, но наши просто такие ужасные храбрецы, а кроме того, у них у всех есть возможность до боя произнести слова «прошу в случае гибели считать меня коммунистом». Это как ранний христианин, который, игнорируя презренных римлян, отправляется в обетованный Рай.
А враг? Враг не боится потому, что у него отсутствуют человеческие инстинкты. Они, по сути, и являются стаей насекомых, у них отсутствует индивидуальность, они части какго-то большого сообщества (насекомых). Они не боятся смерти потому, что у них отсутствует собственная воля. Du bist nichts, dein Volk ist alles – так звучал этот националистический лозунг, о котором нам не говорили в школе на уроках истории, потому что превосходство коллектива и незначительность индивидуальности было также и одним из основных постулатов советской жизни (нельзя было упоминать сходство идеологий нацистов и коммунистов).
Каждый немецкий солдат в качестве индивида был в советских военных фильмах „ein Nichts“.
У наших, кроме себя и боеприпасов, ощущался недостаток ещё в топливе, машинах, танках, самолётах, продовольствии.
Да, говоря о продовольствии. Все эти ломящиеся столы, за которыми немцы убивали время…, боже мой, какой это был подлый, но эффективный трюк для создания в советских людях антипатии к немцам.
К середине 70-х на Ленфильме сняли монументальную эпопею «Блокада», первый фильм которой я видел когда-то в 1975 году (да, вы правильно рассчитали – тридцать лет со дня великой победы!). Как явствует из названия фильма, это история о том, как город-герой Ленинград сопротивлялся девятисотдневному немецкому окружению. Фильм снят на основе известной трилогии, фабулой которой была судьба двух офицеров – один – это советский майор Звягинцев, как мне удалось с большим трудом вспомнить, а второй – майор Даннвитц, вспомнить фамилию которого, по прошествии всех этих лет, мне не составило ни малейшего труда. Эта фамилия пришла ко мне просто по щелчку, как-то на раз вышла из моего сознания. (О причине этого разговор впереди).
Даннвитц – нацистский сверхчеловек. Он лично знает Гитлера. То есть, скорее, наоборот, фюрер знает нашего Даннвитца.
В фильме есть сцена, где Гитлер отправляет своего любимца на восточный фронт со словами: «будущее принадлежит таким людям, как вы, майор Даннвитц!», на что белокурый и голубоглазый мерзавец-сверхчеловек вытягивается в струнку, щёлкая пятками, и просит отправить его сразу в самую горячую точку восточного фронта. Каковая просьба удовлетворяется. Майора назначают руководителем авангарда группы армий Север. Его путь прямо лежит в направлении Ленинграда.
Обещанное Даннвитцу большое будущее натыкается на пригороды метрополиса, называемого колыбелью революции. Начинается окружение, вошедшее в историю как блокада Ленинграда. В её ходе немцы днём и ночью обстреливают город из осадных орудий. С наступлением холодов Даннвитц посещает одно из этих артиллерийских подразделений; его командир оказывается его давним знакомым, а поэтому встреча хороших друзей проходит в непринуждённой атмосфере. Господа офицеры сидят за столом, накрытым белыми скатертями. Нет недостатка и в хрустале и в столовом серебре. Изысканные французские вина и коньяки, ясное дело, тоже присутствуют. На блюдах – разнообразные деликатесы. В мисочке – красная икра. Может быть, меня подводит память, в конце концов, прошло столько лет, но мне на этом столе представляются даже виноград и один ананас. (Этот фрукт во времена моего детства в СССР был совершеннейшей редкостью. В качестве советского человека я его в первый и в последний раз попробовал, по-моему, в четырнадцать лет, когда мама раздобыла его непосредственно перед новым годом в буфете какого-то особенного учреждения. Полная экзотика.)
Чёрт возьми, откуда эти проклятые немцы достали всё это, там под Ленинградом, в первую военную зиму?! Транспортные самолёты «Люфтваффе» доставили продукты прямо из Африки? Ананасы на восточном фронте…, это уж точно совершенно больная фантазия, честное слово. Но тогда я смотрел это и не сомневался в правдоподобности происходящего. Ломящийся стол, деликатесы, изысканные напитки. Немецкие пиры всегда изображались именно так.
Контекст понятен – в Ленинграде царит ужасный голод, и его показывают в фильме достаточно основательно, хотя, в то же время, понятно, далеко не до конца (насколько я знаю, отчёты НКВД о случаях каннибализма в осаждённом городе до сих пор засекречены); город-миллионер медленно умирает от голода, а эти чёртовы немцы, в промежутках между нанесением огневых ударов, ещё и жрут ананасы, виноград и игру, запивая всё это лучшими французскими винами! Стадо свиней!
Немецкая война, в интерпретации Ленфильма и Мосфильма, равно и как всех других «фильмов», протекала в череде радостных пирушек, от одного изобильного стола до другого. Гастрономическую оргию прерывала только очередная атака Красной армии, для отражения которой – всегда безуспешного – компания обжор была вынуждена вставать из-за стола. Чтобы затем в следующем фильме снова безмятежно усесться за него.
Но и это было ещё не всё. О самом большом свинстве в этой целлулоидной войне я ещё и не упоминал.
Самая большая, вопиющая к небесам несправедливость состояла в разном отношении к пленным.
В том фильме не дошло до допроса вышеупомянутого унтерштурмфюрера, этого щёголя в галстуке, но, если бы дошло, то советские кинематографисты могли бы выбирать только из двух методов допроса.
Во-первых, робко жмурящийся пленный мог бы сразу всё рассказать допрашивавшему его офицеру разведки. Он мог бы и заупрямиться, но только для того, чтобы дать допрашивавшему его офицеру возможность прочитать ему очень убедительную речь: Германия, так или иначе, проиграла войну, в сохранении тайны больше нет смысла. Допрашивающий офицер, как и все зрители, разумеется, знает, что Германия уже проиграла войну. Хотя действие фильма происходит, скажем, к примеру, в середине 1942 года. Тогда, когда никто ещё этого не знал. Даже гениальный Сталин, потому что, как в последнее время пишут историки, в то время он искал возможность для заключения сепаратного мира с Гитлером.
В мире кино всё просто и однозначно. (Говорят, что историки – это пророки наоборот. А создатели исторических фильмов – это ясновидящие задним числом.)
Офицер советской разведки точно знает, что поражение Германии – это только вопрос времени, где-то уже зародилась Германская Демократическая Республика, и, для того, чтобы это демократическое государство рабочих побыстрее появилось на свет, и нужно выложить все тайны Вермахта.
Если закосневшая душа допрашиваемого всё равно не поддаётся, потому что он не понимает неизбежности хода истории – он безнадёжно попал в сеть нацистской лжи, – то благородный офицер разведки с громким хлопком закрывает протокол допроса, бормочет что-то вроде того, что ну, как знаете (никакого фамильярного обращения на «ты»!) и приказывает пленного просто…. нет, не расстрелять, приказывает его увести.
Такая либеральность потрясала юных зрителей до глубины души. Потому что что происходило, когда красноармеец попадал в плен к немцам?
О, это была подлинная трагедия, когда с Героем обращались так, как подобает обращаться с героем. Особенно в старых военных фильмах можно наблюдать совершенно неинтересную сцену противостояния, когда по одну сторону с прямой спиной стоит наш, наш Герой, а по другую сторону вражеский Генерал, надменный аристократ, с моноклем в глазу, с окаменевшими в бессильной злобе чертами лица.
Штука здесь в том, что даже наши люди, попадающие в плен, и те знают о неизбежном наступлении победы, о неминуемом поражении немцев, а с подобным знанием начинать сотрудничать с уже заранее проигравшим противником было бы совершенно неразумно. Это был бы ужасно глупый поступок!
Углубимся в подробности допроса нашего Героя. Допрашивающий в высоком звании. Как уже сказано, в более старых фильмах допрашивает его лично генерал. В более новых фильмах это мог был и какой-нибудь тип чином поменьше, но всё равно это настолько важный деятель, что в его власти обеспечить этой сцене достойные кулисы.
Героя поймали, его притаскивают к офицеру. Пусть у него, например, будут майорские погоны. Это командир батальона, в подчинении которого находится примерно тысяча человек. В момент допроса нашего Героя вся военная деятельность приостанавливается. Немецкий командир батальона оставляет атаку, как раз идущую на Киев, Одессу, Ленинград, Москву, Сталинград, и т.д…., где что-то происходит, и посвящает все свои силы тому, чтобы сломить нашего Героя.
И подчинённые майора оставляют Киев, Одессу, Ленинград, Москву, Сталинград и т.д…. на время в покое; они выстраиваются в каре на площадке для допроса, стоят там молчаливым строем в своих униформах с иголочки, с невыразительными анонимными лицами, их оружие направлено на Героя. Они добавляют торжественности. Герой наблюдает за происходящим вокруг себя со стоическим безразличием. Допускается также презрительная усмешка на его лице.
Контраст с описанным выше допросом немецкого военнопленного оглушителен и ослепителен – взятого в плен немца никогда не допрашивает высший офицер, этому событию никогда не придаёт дополнительную ценность выстроившийся в каре почётный караул. Никогда.
Ну и правильно. Это всего лишь какой-то фриц. Какой-то немец.
А допрос нашего Героя…, о, он словно бы списан из учебника пропаганды. Немецкое воинское подразделение выстроилось, командир размахивает пистолетом перед носом нашего Героя, обещая его расстрелять. Герой поднимает глаза, чтобы посмотреть на пролетающую по небу стаю журавлей – да, забыл отметить: сама природа подыгрывает в той сцене, когда Герой идёт на смерть. Над его головой грустно кружат журавли, осень роняет листья, солнце скрывается за облака, природа плачет.
Но наш человек не боится смерти. И пусть его расстреляют.
Что, в конце концов, и происходит; подчинённые майора опустошают свои автоматы в грудь нашего Героя (на самом деле, это не пародия, вышедшая из-под пера Шекспира; скорее, я посоветую вам вызвать перед глазами сцену из Евангелия от Иоанна, когда прокуратор Иудеи Понтий Пилат допрашивает Его Самого; я не боюсь дойти с этим сравнением до святотатства, потому что пример и на самом деле взят оттуда).
В самой жёсткой версии советских военных фильмов на сцену, в роли дознавателя, выходит какой-нибудь СС-овец. Следует гораздо более омерзительная сцена, где кружение журавлей над головой расстреливаемого из сценария вычеркнуто. Герой, самой собой разумеется, и теперь молчит, но с его истреблением не торопятся. В этой версии ему выпадает судьба стать жертвой совершенно средневековых пыток.
Это не показывается прямо, но об этом нам дают понять, и это ещё омерзительнее.
В одном детском (!) фильме нам показывают допрос Героя, который, по какой-то причине, происходит в церкви. В католической церкви, потому что органист этой церкви говорит по-русски с сильным польским акцентом. Сам церковный музыкант – хороший человек (что, кстати говоря, совсем не обязательно, потому что орган, как церковный музыкальный инструмент, был, по советской логике, идеологически сомнителен), но он вынужден дать органный концерт, который с благоговением на лицах слушают немецкие офицеры. Одного из офицеров из публики вызывают, потому что его ждут неотложные служебные обязанности. Вскоре выясняется, что он должен участвовать в допросе пленённого Героя. Странным образом место допроса находится с церковью под одной крышей. Звуки органа доносятся и в камеру пыток. Допрашивающий СС-овец возится с паяльной лампой, он требует у взятого в плен партизана признания, а тот, конечно, молчит, как требует канон, и тогда его начинают жечь и подпаливать этой самой паяльной лампой.
Ах да, вы же, наверное, уже и забыли, что это всё-таки детский фильм, а, поскольку мы имеем дело с детским фильмом, его главным героем является тоже ребёнок, мальчик, талантливо играющий на скрипке. Его заставляют смотреть на эту пытку. Ребёнок как-то связан с пытаемым героем. Не были ли они отцом и сыном?
Мне было 8-9 лет, когда я увидел это произведение кинематографического искусства. Назывался фильм «Полонез Огинского». Так что это своего рода музыкальный фильм. Там, действительно, звучала музыка Огинского, именно то самое произведение, тот самый полонез.
Чёрт побери.
После этого фильма я больше никогда не мог слушать полонез Огинского, чтобы мне не становилось плохо. Это не прошло до сих пор. Как только прекрасная сама по себе мелодия этого полонеза начинает звучать у меня в ушах, так сразу же мне вспоминается вышеупомянутая сцена. Полонез Огинского навеки связался в моей голове со сжиганием человека заживо.
Вот так вот эти фильмы программировали духовную жизнь советских детей.
Я не понимал, почему так должно быть. Справедливо было бы поступать с немцами так же. Но, по всей видимости, им нельзя было платить той же монетой – этому препятствовал советский гуманизм.
В результате просмотра советских военных фильмов я возненавидел гуманистические принципы. Я жил в ветхозаветном мире, где действовал принцип – око за око, зуб за зуб.
Происходящее в душе у советских детей вкратце резюмировал один киноперсонаж (названия фильма я уже не помню, потому что вся эта бесконечная войнушка слилась у меня в голове в полный котёл какого-то военного рагу), которому было лет 11-12.
Русский мальчик в тылу во время войны, может быть, сирота, или же отец его был на фронте, а это то же самое, что и быть сиротой. У него есть возможность жить в советском тылу и, как и все советские дети, он тоже ходит в школу. Что с того, что война. Советская власть знает, что рано или поздно придёт победа, и тогда народной экономике потребуются хорошие и образованные специалисты.
Как бы там ни было, наш Иван, наш Ваня-Ванечка, он был таким светловолосым, слегка курносым мальчуганом, вынужден, помимо всего прочего, изучать немецкий язык. Он, разумеется, не хочет. (Стыдно признаваться, я тоже не очень хотел, когда у нас с пятого класса начались уроки немецкого языка).
Конечно, Ваню можно понять. Как вообще можно было ожидать от него энтузиазма при изучении немецкого языка, если немцы разорили его страну, и из-за них отец его находится на фронте. Учительница немецкого, молодая красивая женщина, пытается убедить Ваню в обратном. Что немецкость означает не только нацизм. Помимо войны и разрушения, всяческих преступлений, тянущихся за немцами кровавым следом всюду, куда бы они ни направились, они известны и как культурная нация, среди них есть композиторы, поэты, философы. Увы, такие разговоры не могут убедить русских детей. Учительница и сама это понимает, вследствие чего она достаёт из своего ящика одну фотографию, или это гравюра, короче, какую-то картинку, изображающую готический собор. Я, маленький зритель, тогда не понимал, какой именно собор, но, кажется, это был кёльнский (хотя, какая разница, это вполне мог быть и реймсский).
– И это тоже Германия! – внушает учительница советским детям западные культурные ценности.
Наш Ваня смотрит на Кёльнский собор потемневшим от ненависти взглядом и хрипит:
– Вот бы садануть по нему из «Катюши»!!!
Это реактивный миномёт, тот самый «Сталиноргель», ужасный вой которого наводил панический ужас на немецких солдат.
На это учительница ничего ответить не может, её сомневающийся вид выдаёт озадаченность. Кино-Ваня высказал то, что чувствовали сотни тысяч советских детей. Я, пожалуй, так не чувствовал, потому что я, будущий студент-историк, уже с малых лет был преданным поклонником средневековья; я не одобрял призыв к разрушению средневековых соборов. Но всё-таки я кино-Ваню понимал. Он говорил от имени советских детей и сформулировал эти мысли в политически корректной форме – вот если бы сравнять этот готический собор с землёй. Призыв к уничтожению собора не был преступлением. Не был же?
Но за высказыванием Вани скрывалась гораздо большая программа – всю Германию нужно сравнять с землёй, сжечь и разорить, расстрелять немецких военнопленных, проделать всё это с той же основательностью, с которой немцы делали всё это в Советском Союзе.
Наши маленькие сердца наполняло недоумение, потому что в фильмах не происходило ничего подобного. Высшим образцом снисходительного отношения к немцам можно считать эпизод из киноэпопеи «Освобождение», из её последнего фильма «Последний штурм», где, по воле сценаристов-режиссёров, можно увидеть очень красивую историю о том, как советские солдаты завоевали Берлин.
В одном эпизоде случается так, что наш героический танковый экипаж попадает под вражеский огонь, у него разбивается гусеница, танк крутится и вертится вокруг своей оси и скользит, мимо выходящих на большие улицы окон, прямо в дом. Помещение, где танк находит себе приют, в более спокойные времена было кафе либо корчмой.
Танкисты открывают люки машины и выползают наружу. Командир танка, молодой светловолосый офицер, отдаёт приказ начать чинить разбитую гусеницу, а радисту – пойти посмотреть, не найдёт ли он где-нибудь жильцов этого дома. Их нужно успокоить. (Это хорошая находка сценаристов, не так ли?, берлинские дома методически смешиваются с грязью изо всех находящихся в распоряжении красной армии видов оружия, а до этого город с такой же методичностью разрушали американская и британская авиации, а наш командир танка, несмотря на всё это, испытывает угрызения совести из-за того, что он въехал в какой-то чужой дом).
Хозяина дома и его жену обнаруживают в подвале. Вдобавок там сидят две их дочери, этакие двадцатилетние девицы, брюнетка и блондинка, одна прекраснее другой. Семья, ясное дело, напугана. Они по горло набиты геббельсовской пропагандой, которая выставляет красноармейцев варварами, людоедами, разбойниками, насильниками. Немцы ждут, что сейчас начнёт происходить что-то ужасное. Как те ужасные картины, которые уже много лет рисовал им министр пропаганды.
Конечно, ложь нацистской пропаганды сразу же становится очевидной. Уже в следующем кадре мы видим, как пришедшие в гости к немецкой семье советские танкисты сидят вместе с хозяевами за скромным праздничным столом. Или, ну, учитывая военное время, это всё-таки довольно изобильный стол. Знакомый нам по предыдущей сцене радист ( в воплощении замечательного актёра Евгения Носика; Носик непревзойдён в изображении простых сердечных русских парней) отрезает от здоровенного куска сала толстые ломти, которые он заботливо накладывает на тарелки немцам. И выпивают тоже. Возникает вопрос, совершенно неизбежный вопрос при дружеской встрече разных культур, как же на том и на другом языке говорят zum wohl/на здоровье. Командир танка, хочу подчеркнуть, во время решения этой филологической проблемы, обращается к хозяевам на «вы». А радист – такой непосредственный тип, он сразу всем «тыкает», и, конечно, лезет пить брудершафт с темноволосой хозяйской дочерью. Нет-нет!, не думайте ничего такого! Когда сверху, оттуда, где танкисты оставили свою боевую машину, начинает доноситься стрельба, то командир встаёт из-за стола, просит прощения за то, что у них есть небольшое дело наверху – вот тебе варвары, вот тебе унтерменши! – и так этот самый цивилизованный танковый экипаж Второй мировой войны и возвращается в бой. Вот как будто и всё.
Или нет, отдельно хотелось бы отметить этот лёгкий флирт между хозяйскими дочерьми и танкистами, который имеет место там, в уютной атмосфере подвала. Хозяйские дочери, в отличие от всё-таки неприязненно ведущего себя старшего поколения, быстро находят с нашими героями общий язык. При помощи словаря они обмениваются первыми доброжелательными предложениями. Война на секунду забыта. За пределами этого оазиса дружбы народов продолжается завоевание Берлина, каждый час умирают сотни, если не тысячи солдат, а танкисты всё-таки понимают, что укрывшаяся в этом подвале берлинская семья никак с происходящим не связана. Абсолютно никак.
Сейчас я понимаю, что хотели сказать кинематографисты. Дешифруя это в свете нынешних знаний, я понимаю, что целью было донести до зрителей две вещи: во-первых, советский солдат столь же миролюбив, как и советская атомная бомба; а во-вторых, будущая дружба между Советским Союзом и Германской Демократической Республикой началась уже тогда, в апрельском Берлине 1945 года. Эту вот-вот готовую начаться дружбу символизирует флирт простого русского танкиста и молодой немецкой женщины. Нет ни малейшего сомнения, что молодые хозяйские дочери, как брюнетка, так и блондинка, вырастут в будущем активными членами молодёжного движения коммунистической партии ГДР. Такие дела.
Должен ли я описывать то, как выглядела в советском военном фильме сцена прибытия немецких танкистов в какой-нибудь населённый пункт СССР?
Разумеется, диаметрально противоположно вышеописанному. Первая картина, возникающая у меня перед глазами, это немецкий танк, едущий по улице какой-нибудь неизвестной российской деревни, за которым на канате волочится молодая женщина. Девушка примерно в том же возрасте, что и в том фильме о завоевании Берлина. Естественно, до этого русскую девушку коллективно обесчестили и изнасиловали.
Советские кинематографисты избегали прямого показа таких сцен, но намекать они были мастера. Или ещё более символичная картина: в фильме «Блокада» немецкий танк едет прямо по деревенскому дому. В то время, как танк проламывается сквозь заднюю стену, из парадной двери выбегает молодая женщина, держащая на руках младенца.
Сравните прибытие в дом немецкого танка с тем, как это делает русский танк: русский Т-34 – это дружелюбная машина; она привозит еду, выпивку, тепло домашнего очага; немецкий T-IV – это убийца на гусеницах.
Покопавшись в своей душе, я должен резюмировать, что советские войнушки несли один очень важный посыл: а именно, что физические и моральные страдания немцев во Второй мировой войне далеко не были настолько же велики, как страдания других народов.
Если точнее – в советской версии немцы вообще никак не страдали. Когда война дошла до их страны, им всё простили. Сразу, со дня, без всяких условий. Вместо наказания и возмездия их угощали мясными консервами, клали на хлеб шмат сала, наливали сороковку шнапса. С немецкими женщинами, разумеется, обращались настолько по-джентльменски, насколько вообще было возможно. Присутствовал лёгкий дискретный флирт, но дальше – ни шагу. Каковы были последствия этой сказки?
Вернёмся от войнушек 70-х к 1989 году, на мои первые археологические раскопки.
Я смотрел на этих молодых западных немцев как раз таким подозрительно-завистливым взглядом, что, вот, мол, какие счастливчики, их народ развязал войну, но никакого наказания за это им нести не пришлось. Каким-то непонятным образом их даже премировали за это. Живут в свободном мире и, смотри, какие клёвые на них прикиды. Поскольку война для них прошла так легко и безболезненно, то никакого урока они из неё не вынесли. Да и с чего бы им? И ещё добавим кое-что к этой мгле ошибок советского времени: во время моего детства и юности каждый день по всем инфоканалам непрекращающимся потоком нам внушали, что Федеративная Республика Германии или, попросту говоря, Западная Германия – это безнадёжно реваншистское общество. Многолетний корреспондент Центрального телевидения в Бонне Эдуард Мнацаканов не делал ничего другого, как носился по Федеративной Республике, чтобы показать советским телезрителям очередное сборище, на котором старые нацисты хвалились своими рыцарскими крестами (кажется, это были похороны адмирала Дёнитца в 1980 году), или же новые нацисты подставляли свои блестящие, наголо бритые головы под сияющие лучи солнца. Один ярко запомнившийся эпизод с каким-то типом из маленького городка, превратившим свой дом в святилище Гитлера. У него взяли интервью, где на вопрос, кем он работает, он скромно сообщил – он мясник.
Как чертовски типично! Мясник… Точно как описывали советские учебники истории сторонников Гитлера.
Или то, как танк, взятый на вооружение Бундесвером в 60-е годы, получил название «Леопард». Ага! – радостно потирали руки советские идеологи, они и правда ничему не научились!, не помнят, как танки с животными названиями «Тигр» и «Пантера» укатили прямо на свалку истории!
Сказать, что подобная промывка мозгов никак не сказалась на моём поколении, было бы очередной попыткой самообмана. Сказалась, ещё как сказалась.
Даже если мы тогда не так уж верили сказкам о Советско-Германской войне, этой раздаче консервов и угощению берлинцев салом.
Всё равно, это был очень восприимчивый возраст, когда нас кормили этими фильмами. Когда нас ими обрабатывали. Или отравляли. Этот яд, без сомнения, струился и в жилах Лосика.
Складывая советские войнушки и советские зарубежные новости из Федеративной Республики Германии, мы и получаем такое состояние души, что после определённого количества выпитого пива кажется ужасно хорошей идеей спеть западногерманской молодёжи песню «Хорст Вессель».
Живя в Советском Союзе, мы ничего на знали о том, чем в Западной Германии занималось поколение 1968 года, не знали о «немецкой осени» 1977 года, о «ссоре историков» начала 80-х, о показанном примерно в то же время телесериале о холокосте, после которого ничто в Германии уже не было прежним. Советским людям об этих вещах не рассказывали вообще ничего. Ментальные потрясения и изменения немцев были чем-то таким, чему по эту сторону железного запада сопереживать разрешено не было.
Поэтому-то мы и были так чертовски удивлены, что, мол, что случилось с этими немцами, услышавшими песню СА.
Хорошее настроение к немецкой молодёжи так больше и не вернулось. Очевидно, они были убеждены, что их заманивает в ловушку КГБ. Их окружают враги. Через пару дней они с наших раскопок пропали.
Но и это ещё не вся история, я ещё не могу поставить точку. Мой рассказ о советских военных фильмах ещё не исчерпан.
А именно, одна из странностей всей этой истории такова: во многих войнушках немцев играли эстонские актёры. Вообще актёры стран Балтии, потому что в этом жанре свои звёзды были и у латышей, и у литовцев.
Страшного Даннвитца играл литовец Юозас Будрайтис. А того монстра, который, в фильме «Полонез Огинского», заставил маленького мальчика смотреть, как героя пытают огнём, играл эстонец Олев Эскола. Латвийской звезде Улдису Лиелдиджу принадлежит, очевидно, первое место по количеству сыгранных немцев.
Все они были превосходными актёрами, которые в своей, так сказать, обычной работе могли охватить очень широкий спектр ролей. Например, Лиелдидж был известен в амплуа романтического героя-любовника. Но в своём родном рижском театре он также играл и Гамлета. По слухам, играл просто потрясающе. В советских военных фильмах этих первоклассных актёров заставляли играть лишённых эмоций, плакатных, неинтересных, деревянных, стерильных, одноплановых немецких оккупантов.
Как утверждается, пионерами в изображении немцев были эстонские братья-актёры Антс и Олев Эскола. А именно – только не смейтесь, говорят, что их использовали, точнее, в них советские кинорежиссёры якобы открыли актёров, которые могли играть немцев в какой-то степени очеловечивая их.
Как это понимать? Очень просто – исходили из предпосылки, что актёры стран Балтии происходят из той же культуры, к которой принадлежат и немцы. Очень простая логика, не правда ли?! Если у балтийских народов латинский алфавит, а не кириллица, если они принадлежат к евангелической или католической конфессии, а не к православию, если до войны у них были буржуазно-демократические, или какие там, республики, в любом случае, не советские, то, следовательно, актёры – представители этих народов смогут играть немцев с какой-то большей эмпатией, чем полностью советские люди. Или, точнее, и играть не нужно, они такие и есть.
В читанных мною когда-то воспоминаниях одного актёра есть история о том, как когда-то на Украине, стоя перед камерами в роли очередного немецкого офицера, он признался режиссёру, что у него не было времени выучить текст своей роли (наши актёры носились с одной съёмочной площадки на другую, так что недостаточное ознакомление с текстом своей роли было весьма вероятно).
– Ну, тогда просто говорите на своём языке, – любезно разрешил режиссёр. Так вот эстонский актёр, играя немца, и орал на очередных несгибаемых, никого и ничего не предающих партизанов, на чистом эстонском языке. Его игрой остались вполне довольны.
Эстонцы с одного взгляда узнавали соотечественников, загнанных в роли немцев.
Смотри, это же Тыну Аав!, – всплёскивали руками. Ой, а вот этот вот огромного роста СС-овец, в шикарных солнечных очках, разве это не Бруно Оя?! Хи-хи-хи, а вот и Эрвина Абеля сделали немцем…! (Абель был всенародным любимцем, выступавшим в комических ролях). Да, даже Юри Ярвет играл палачей, Ярвет, навеки прославившийся в русской кинематографии ролью короля Лира.
Я не сомневаюсь, что у этого были определённые последствия. Это неизбежно должно было повлиять на репутацию всего эстонского народа. И во всесоюзном масштабе, что, всё-таки, географически есть очень большая территория. Уж точно не всё равно, какие роли ты играешь. Это может повлиять на ход жизни и смерть отдельных актёров. Общеизвестна та ужасная судьба, которая постигла жену Полански, ту самую, которая сыграла в «Ребёнке Розмари» мать сына сатаны. Или, если вспоминать советское искусство кино, широко обсуждалось проклятие исполнительницы главной роли в первом (оставшемся и последним) советском фильме ужасов «Вий».
Я не сомневаюсь в том, что если актёры определённой национальности годами и десятилетиями будут играть нацистских преступников, то это возымеет свои последствия. Например, результатом будет то, что, в конце концов, поведение этих сыгранных персонажей спроецируется на весь народ, представителями которого они будут являться.
И всё-таки!, и несмотря на всё то, что было связано с шаблонностью исполнения этих ролей, несмотря на всё то семантическое поле, которое окружало подобные роли в советских военных фильмах, всё равно деятельность наших актёров не воспринималась как национальный позор. В действительности дела с этим обстояли ровно наоборот – эстонцы испытывали нескрываемое удовольствие от того, что наши актёры играли врагов. Было классно смотреть, как из них, то есть, из нас, делали немцев.
Почему?
Официальная идеология Советского Союза стремилась создать новый тип человека или – общность: народы были обречены на исчезновение, на место этой фигни, с точки зрения того времени, должен был прийти советский человек. Всячески унифицированный, без национальных особенностей, а значит, и без всех национальных недостатков, прогрессивный человек будущего.
Слияние в массу советских людей было никак неприемлемо для национальных устремлений эстонцев. Эстонцы цеплялись за своё прошлое, они дорожили своими национальными особенностями, для их выделения годились все средства.
А теперь вдруг, на какие всё-таки парадоксы горазда история!, советская кинематография протянула им руку помощи в этой борьбе. Советская власть зарезервировала роли врагов за актёрами определённой национальности. Но чем или кем был в данном случае враг? Это чужое по своей сути существо „Der/das Andere“. Тем самым признавалось, хотя и не прямо, но уж косвенно-то точно, что эстонцы, как и остальные балтийские народы, суть чужие для советской системы.
По существу своему чужие. То есть, они не входят в большую и единую семью советских народов.
Эстонцы несли в себе подаренную им немецкость, потому что она помогала им противостоять проклятым русским делам. Другой вопрос, что понималось под этой немецкостью.
Мы со своей концепцией отстали от времени. Мы отстали от процессов, происходивших в Германии, примерно лет на пятьдесят.
Потому-то те западногерманские молодые люди, которые попали на наши раскопки, и обнаружили себя в каком-то совершенно непонятном прошлом.
Они, глупые, думали, что те люди, которые запели напоминающие о нацистском прошлом песни, делали это по заданию КГБ. Что немцев хотели спровоцировать на такое поведение, за которое можно было бы потом ухватиться в политическом смысле, как-то его использовать. Но какими дураками были мы! Сейчас это кажется просто невероятным.
Ну, может быть, не дураками.
Эстонцы и есть пародия на немецкий народ. Но это уже совсем другая история.

Перевел П.И.Филимонов