В 2015 году в издательстве Kite вышла первая книга Яна Каплинского «Белые бабочки ночи». Эффект от ее появления был удивительным. Казалось, русская литература только и ждала рождения такой книги, иной, отличной от прочих, с другим дыханием. Многие отозвались о книге очень тепло, более того, она получила «Русскую премию», самую престижную премию для литераторов, пишущих на русском и живущих вне России.
В 2017 вышла вторая книга, теперь в издательстве Literature without borders, с названием «Улыбка Вегенера». Тоже очень хорошо принятая читателями. Мне показалось важным сформулировать, почему появление этих книг стало таким важным событием для российской литературы. В отличие от многих читателей, воспринявших первую книгу, как глоток нового воздуха, как нечто совершенно неожиданное, для меня творчество Каплинского не было terra incognita: я с середины 90-х годов наблюдала за тем, что пишет автор, уже тогда известный и успешный.
Чем же пространство стихов Каплинского отличается от того пространства, что нам привычно в современной русской поэзии? Это пространство, в котором усмирены страсти. Российская поэзия последнего времени, на мой взгляд, чрезвычайно пассионарна, она полна переживаний, действий, чувств, стремления преобразовать мир. Читателя надо взволновать, заставить сопереживать, может быть, даже страдать. Временное ли это для поэзии явление, возрастное, или это национальная особенность – я не знаю.
А стихи Каплинского – стихи мудреца, наблюдающего за происходящим с ним со стороны.
На моей памяти автору книги не раз задавали вопрос: повлияла ли на него восточная поэзия, которую он много читал и переводил (несколько переводов из Ли Юя опубликованы в новом сборнике).
Да, безусловно, и на мой взгляд, в том, что пишет Каплинский, это влияние существует, но это влияние, скорее, мировоззренческое. В отличие от человека Востока, с детства воспитанного в ином отношении к окружающему миру, в ином отношении к жизни и смерти, Каплинский – европейский человек, испытавший в жизни очень многое: путешествовавший, занимавшийся общественной и политической деятельностью, живший во времена перемен. Человек, многое познавший, ощущения которого и в зрелом возрасте все еще свежи и остры, как в детстве.
Это личность, пришедшая в зрелом возрасте к осмыслению, но не прожитого пути, поскольку обращение к прожитому требует анализа и оценок, а к созерцательному осмыслению настоящего, происходящего непосредственно здесь и сейчас.
Созерцание Каплинского – это не созерцание восточного мыслителя, для которого время нелинейно, может останавливаться, течь быстро или медленно, в зависимости от ситуации. Это созерцание себя и мира, преломляющегося в лирическом герое, последовательное, непрерывное, всеохватывающее.
В поле зрения Каплинского – мелкие события, которые не претендуют на то, чтобы стать большими, оставаясь мелкими, но претендуют на то, чтобы быть, наконец, описаны, прожиты до конца, до точки, когда их существование перестанет вызывать чувство вовлеченности, сопричастности. Когда ими можно будет любоваться независимо от того, были ли они благоприятными или трагическими.
Вещи перестают быть объектами и субъектами, они превращаются в отражения вещей. Они все еще существуют по ту сторону стекла, но их маленькая жизнь заметна лишь внимательному взгляду наблюдателя, которому ни к чему вмешиваться в течение времен.

Заметное отличие новой книги от предыдущей – это отказ от безграничности мира, от его вневременного и внепространственного всеобъемлющего присутствия. В «Улыбке Вегенера» конечная точка близка, осязаема, неотвратима.
Большая часть стихотворений в первой половине книги в той или иной форме возвращается к этой точке: то для подведения итогов, то для возврата долгов, то для определения своего места в этом пространстве.
В первом же стихотворении смерть предстает перед нами безжалостной и безразличной. Она обнуляет все прожитое. Но стихотворение не звучит трагично, в нем ощутим оптимизм, возможно, все дело в возвращении на Родину, чем бы, какой бы она ни была, к берегу, где существование автора имело свое значение и, как знать, возможно, сохранит его.

Мы вернемся на родину в алюминиевом гробу
хотя это не совсем гроб и мы не совсем мы
хотя родина не совсем родина и под нами и над нами…

…мелькают пустые троны пустые тронные речи
пустые могилы ожидающие новых героев
в деревянных или цинковых гробах
это там внизу пока еще далеко от нас
от наших пустых полусонных мыслей
от алюминиевого гроба несущего нас
и наш багаж навстречу родине и ее будущему

Приближение к концу, подведение итогов редко возвращает радостные воспоминания. Чаще это раскаяние, сожаление о несделанном, попытка понять, что перевешивает, доброе или злое. Есть ли шанс оставить после себя больше хорошего, чем плохого.

Кто вспомнит обо мне там на другой стороне
кто замолвит словечко за меня грешника
может быть шмель я выпустил его с веранды
где он беспомощно бился об оконное стекло
может быть одна из тех крошечных жаб
я их собирал с дороги и бросал в траву
славка я её спас из пасти кота
старые стулья я их не выбросил а починил
шерстяные носки я их штопал несколько раз
старые книги мне жаль с ними расстаться
достаточно ли этого чтобы искупить меня
искупить глупости и пакости которые я успел совершить

Что останется позади? Стоит ли чего-то наследство, и какое оно?

когда меня уже не станет что будет с ними после меня
что будет с одеждой какую не успею износить
что будет с книгами какие не успею прочитать
с полками полными томов на русском и немецком
ведь внуки и внучки уже не читают на них
со всем за что я болею в этой жизни с моей болью

Мелкие вещи – большие вещи. За спиной целый мир, и что с ним будет после, автора тоже беспокоит. Он строил то, что казалось важным, но малая случайность может разрушить хрупкое здание, и остановить это разрушение будет некому.
Пока же окружающее так же болезненно прекрасно, от него не отвести глаз. Каждое на вид незначительное изменение или переживание может оказаться главным. Описание весеннего солнечного луча или птичьего короткого вскрика приобретает значение бесценного, незаменимого события.
Есть и память, которая снами и воспоминаниями пытается зацепиться за действительность, и которую отнимает время – двойные часы, тикающие рассинхронизированно, внутри и снаружи.
Беспокойство, сопутствующее этому растворению мира в наступающей тьме, звучит во многих строках, и оно полно смирения перед наступающими временами.

Вторая половина книги выглядит более спокойной и философской, в ней большую часть составляют переводы (на меня самое сильное впечатление произвел перевод стихотворения Карла Ристикиви «Земля и народ»), стихи, которые приближены к событиям наших дней. Некоторые из них даже упоминают людей, предметы и темы дискуссий сегодняшнего дня, но каждое из них построено на отстранении, на отдалении, на отчуждении этого сиюминутного. Автор намеренно очерчивает границы своего мира, в который ограничен вход вещам, не имеющим пометки вечного.

Иногда в стихах присутствует некое легкое иноязычие. Не знаю, было ли это намерением автора или желанием редактора сохранить особенность речи, но это своеобразие ощутимо и напоминает о том, что книга Каплинского еще и эксперимент по расширению и обогащению языка.