После прочтения вступительной статьи (я не решаюсь унизить этот текст названием «предисловие») к книге Арсения Ровинского «Незабвенная» (Алексей Конаков, «Длинные тёплые вечера эпохи капиталоцена») писать что-либо ещё про этот сборник может только либо безумец, либо крайне самонадеянный человек. Настолько научного подхода к сборнику стихотворений современного предисловителю автора я не припомню. И всё с терминологией, с разложениями на цитаты и полочки, со ссылками и сносками. Если бы не короткий объём вступительного слова, его вполне можно было бы принять за научную монографию по трудам Ровинского.
И это я не глумлюсь, ни в коем случае, это я исключительно от зависти, мне такого текста не написать никогда вообще, хоть я тресни вдоль и поперёк по всем осям своего тела. Слова «капиталоцен» я, к примеру, раньше просто не знал. Да и теперь, несмотря на то, что Алексей Конаков поделился со мной этим сакральным знанием, я как-то нетвёрдо запомнил урок и склонен путать его с «капиталоцидом». И поэзию я воспринимаю немного по-другому, что, конечно же, не говорит ничего ни хорошего, ни дурного ни обо мне, ни об Алексее Конакове, а зато говорит много хорошего собственно о текстах Арсения Ровинского.
Потому что хорошие тексты хороши вдвойне, если разные люди могут воспринимать их так, вот так, а ещё и наперекосяк. И это работает в случае с текстами Ровинского.
Я не великий знаток современной русской поэзии во всём её многообразии, я читаю – и смею считать, что знаю – исключительно тех, чьё творчество попадается мне в силу каких-то естественных причин под руку, тех, кого люблю, тех, кого ценю. Специально в исследовательские глубины я не лезу, да и не моё это дело. Но вот из того, что я знаю, я думаю – самонадеянно, но я уже говорил о том, что писать эту рецензию может, в силу известных причин, только самонадеянный псих (опять о себе, а не о текстах, скажут фб-комментаторы, и будут тысячу раз правы, привет им, поклон и поцелуй) – я думаю, что тексты Ровинского я угадаю с трёх нот. Почти любой его текст дико узнаваем именно с точки зрения идентификации авторства. Я не знаю других таких современных русских поэтов, которых я мог бы определить даже без подписи, кроме, разве что, единомышленника Ровинского Фёдора Сваровского. Относительно большинства других я, пожалуй, всё равно бы колебался.
Тексты Ровинского – короткие, парадоксальные на всём своём протяжении и почти обязательно включают в себя фамилию либо другое имя собственное человека, о котором там говорится. Или не говорится. Всегда было интересно, выдуманные это фамилии или это настоящие люди из окружения автора, но это, в сущности, не важно. Я бы сказал, что больше всего эти тексты похожи на отрывки из внутреннего монолога. Вот, знаете, если бы придуманный когда-то Киром Булычовым миелофон действительно изобрели, и мне достался бы бракованный экземпляр. Ну, то есть, он умел бы читать мысли, но спорадически, вырванно из контекста, напрямую, и очень короткое время.
Когда-то одна моя знакомая влюбилась в молодого человека из совсем другой страны. У них какое-то время продолжались лонг-дистанс отношения, над которыми, честно говоря, большинство из её друзей и знакомых подтрунивало. Девушка, тем не менее, была полна непотопляемого энтузиазма по поводу этих отношений, развивавшихся, по большей части, по скайпу, и, в частности, выдавала нам такие фразы как:
– Мы с ним очень духовно близки. Он пишет мне всё-всё-всё, о чём думает.
И вот я помню, мы как-то с друзьями пытались смоделировать, как бы выглядел такой текст. И получалось у нас что-то несообразное, мы отчего-то представляли, что начинает он свою трансляцию в полусне.
– Вот сейчас сплю, а сейчас не сплю, нога зачесалась, надо почесать, вот, протянул руку, чешу, перевернулся на другой бок, нет, опять неудобно, перевернулся обратно, блин, ссать хочу, надо пойти поссать, встаю, встаю, встаю, чёрт, рука затекла, тапки, где тапки, вот тапки, так, вдел, двигаюсь, туалет там, вот туалет, ссу, теперь назад иду, а! мне Чаплыжников денег должен, завтра обещал отдать, вот здорово, хороший день завтра будет…
Как-то так. И вот тексты Арсения Ровинского до умопомрачения напоминают мне вырванные из всяких контекстов куски внутренних разговоров самых разных людей с самими собой. Если показать любому из нас спонтанно записанный фрагмент нашего внутреннего монолога, думаю, что, при условии нашего нахождения в здравом уме и твёрдой памяти, мы всегда сможем восстановить контекст и коннотацию любого такого монолога. Но проблема в том, что Ровинский, подобно древнему Вертумну, тысячелик и тысячеглаз, он то ли не разбирает, где кто и где чьё, то ли – что более вероятно – путает нас сознательно, и выдаёт нам для распознавания контекстов и коннотаций монологи людей, о жизнях и личностях которых мы не имеем ни малейшего представления.
Есть некоторое странное удовольствие заглядывать в чужие окна. Когда ты возвращаешься вечером домой откуда-нибудь, из гостей в твоём же собственном районе, и либо транспорт уже не ходит, либо просто решаешь, что интереснее будет прогуляться пешком, и вот ты идёшь, и смотришь в освящённые окна первых этажей пятиэтажных, допустим, домов, и видишь, как среди ночи люди проживают какие-то микроскопические осколки своих жизней, в которые ты никогда не будешь допущен. И то ли эта запретность бесконечно сладка, то ли просто природное любопытство заставляет тебя задуматься, а что же именно они там делают, а какие же именно фрагменты своих жизней они сейчас проживают, и почему там нет места тебе, вот именно сейчас, когда эти неклассифицированные кусочки чужих жизней кажутся намного важнее, а главное, интереснее, чем осмысленная, воспринимаемая во всей её целостности своя жизнь.
Таковы тексты Арсения Ровинского. Во всяком случае, таковы они для меня. Подобные окошкам в чужие миры, в которых сам он ориентируется, как рыба в воде, как и положено демиургу, эти миры создающему. Миры, в которых, несмотря на пляшущего Полония и тревожное ощущение надвигающегося извне «русского мира» в его худших классических проявлениях, всё равно интересно бродить, интересно вглядываться, всматриваться в эти секундные вспышки света, освещающие то, что происходит внутри. Без начала, без конца. И, как правильно написал многомудрый Алексей Конаков, даже с учётом того, что Ровинский очень чуток на слух, с полщелчка улавливает тенденции окружающего мира, как эстетические, так и политические – а мы, к сожалению, сейчас проживаем такую эпоху, когда два этих понятия нераздираемо сливаются в одно целое – ощущения эсхатологичности не наступает. Мало ли что у них будет там, за стеклом, мы всё равно останемся здесь, по эту сторону.
Или нам будет так казаться, а на самом деле этот стеклянный мир многослоен и снаружи смотрит на него только Арсений Ровинский, вычленяя моментальным фотоснимком ту крохотную секунду, когда он проходит именно мимо нашего окна, за которым мы наблюдаем окно другое, тех, кто всего лишь находится глубже нас, чья каюта на более внутренней палубе этого бесконечного парома, плывущего – куда же ещё – в Копенгаген. Да и Ровинский – снаружи ли?