Ирина Сисейкина. Дорогой Джонатан. Рассказ

Вдоль серой каменной стены, ежась от холода и ледяной измороси, кутаясь в длиннополый тонкий черный плащ, шел человек. Он безуспешно пытался спрятать и согреть замершие руки в карманах, беспомощно щурился, то и дело отворачивая лицо от ветра и дождя, на непокрытой голове топорщились жиденькие, коротко стриженые седоватые волосы. Однако шел он быстро и решительно, и, судя по ускорившемуся шагу, идти до места назначения оставалось недолго. В матерчатой сумке через плечо тяжелой пачкой лежали документы.
Он почти не спал последние сутки – сначала он добирался поездом из Британии во Францию, затем ехал через Францию в Брюссель, оттуда через Стокгольм летел в Эстонию. Брюссель был ключевым промежуточным пунктом – нужно было забрать документы, не электронные, а физические, с подписями и печатями. Это было важно.
Рейс задерживали, пересадка в Стокгольме вышла долгой и нудной. Вместо двух часов он просидел в аэропорту четыре, после чего моментально забылся тревожным поверхностным сном в самолете. И тут же проснулся – сзади ногами по креслу лупил ребенок. В Таллине встретил ледяной противный дождь и ветер – тут он понял, что ошибся с выбором одежды. Оставалось найти автобус и доехать до Тарту, а там… там придется на месте разбираться.
Из эстонского он помнил пару слов, lörts и öö – то есть непроглядную ночь и чавканье грязи и мокрого снега под ногами, подходящая погодка для ноября. Леса почти облетели, по небу плыли низкие сероватые тучки, и все вокруг было в таких приглушенных тонах, словно бы он смотрел на мир через мутные очки, хотя, может, сказывались недосып и усталость. Этот ничем не примечательный человек – с длинным орлиным носом, глубоко посаженными глазами, высокий, узкогрудый, худой и жилистый – зябко поеживался на автобусной остановке, кутался в свой легкий плащ, из багажа у него была только сумка с документами, что значило, что прибыл он в спешке и ненадолго, буквально на день-два.
С другой стороны, невзрачный человек в черном плаще был скорее рад своей усталости, рад был не думать о том, к чему постоянно возвращались мысли, все же недосып брал свое, и тело и разум постепенно уходили в онемение, чувства, такие невыносимо резкие поначалу, притуплялись, и в конце концов оставалось единственное, исключительное физическое желание – прилечь и поспать, и оно пересиливало все остальное. Если не выспаться, то хотя бы не стоять на ледяном ветру, но автобус, как назло, задерживался, люди недовольно перетаптывались на остановке, продуваемой со всех сторон, и высматривали, не катится ли что из-за поворота. Тем радостнее было, когда, опоздав на добрые минут пятнадцать, автобус наконец прибыл, вытянуть ноги, устроиться в откидном кресле и спать, спать, спать, не глядя на мелькавшие за окном унылые пейзажи – несмотря на то, что трава оставалась удивительно зеленой, даже в ноябре, даже зимой. Ему снилась Кармен. Не та худая желтая женщина, какой она стала в последние пару лет, а стройная и улыбчивая, юная Кармен с сильными смуглыми руками, такая вспыльчивая, такая страстная – он таким никогда не был. Идеальное сочетание их двоих. Она смеялась и кормила кошек. Всегда любила кошек – сколько ни ездила с ним, находила их во всех странах мира и кормила, и гладила, и брала больных вылечивать. Котята неизменно были хорошенькими, хоть и везде разными. Крошечными в Бирме, надменными в Грузии и Израиле, добродушными в Турции. Сестра лишь слегка приподняла бровь, когда он объявил, что женится на «этой румынке». К тому моменту румынка работала в университете Пенсильвании, была профессором микробиологии, но какая разница, она же не перестала быть румынкой? Он обожал ее способность называть вещи своими именами, идти на открытые конфликты, слать к чертям недовольных – словно это могло разрядить то напряжение, которое создавалось этой вечной британской сдержанностью. Можно многозначительно шевелить бровями, а она вам в ответ – Fuck you very much, I love you too, чем крыть будете? Все тогда поперхнулись, потом рассмеялись. И все, напряжения как не бывало – ну как ее не любить такую? Так что она в конце концов переехала в Британию – ради него. Сказала, что потому что очень любила, хотя он не вполне понимал, за что именно. Он хорошо зарабатывал, адвокат все-таки. Он был честен, а это требовало смелости и дерзости отказываться от выгодных предложений. В последнее время все чаще выступал как правозащитник. Дал большое интервью ББС, его перевели на все возможные языки – про сирийский кризис, про проблему беженцев, про мнимое превосходство европейца. И да – ему не то чтобы было стыдно, но это как позор выжившего. Он слишком хорошо понимал, чем именно они различаются. Умением выживать.
И тут этот проклятый ковид сравнял счет. Если забыть о том, что еще раньше счет сравнял проклятый рак. Есть ли разница, как именно умереть? На самодельном плоту, добираясь из Африки в Европу, или лежа на больничной койке, в одиночестве, с кислородной соской во рту, и рядом вообще никого? Или дома, мучаясь от боли, а вокруг суетятся родные, или чтобы лучше их рядом не было – конец жизни почти всегда уродлив, так что пусть умирающего созерцают чужие люди? В чем тут больше достоинства? Да ни в чем.
И тут внезапно это письмо. «Дорогой Джонатан…» Он не был суеверен, он никак не связывал свои несчастья с поступками, он скорее был фаталист – и все же оптимист, просто потому что это более практично. К тому, чего не миновать, он относился со смирением, но все же надеялся миновать. Как – надо смотреть по обстоятельствам. Иногда обстоятельства требовали быть безжалостным к самому себе. Отказываться от гонораров. Говорить неудобные слова. Конфликтовать с правоохранителями и спецслужбами. В таких случаях он обреченно и криво улыбался, смиренный перед неотвратимостью. Кармен знала эту улыбку. Улыбку героя, которая превращала неприметного человека с редкими седоватыми волосами, с залысинами, с длинным носом – в самого прекрасного мужчину на свете, практически в божество.
Ах да, письмо, которое привело его в этот эстонский lörts, в эту черною мокрую öö. Написанное старательным, чуть ли не детским почерком на тетрадном листе в линейку, отправленное обычной почтой – как только узнал, как только дошло? И да, письмо было на русском, но он немного понимал по-русски. К нему обращался непонятный перебежчик, то ли шпион, то ли засланец, то ли просто сумасшедший. Полгода назад он перешел лесами границу между Литвой и Беларусью, добрался до Тарту – и сдался. Рассказал все, что знал, признался в чем мог, а теперь все, отказ по всем статьям, и значит, его отправят обратно, туда, откуда он бежал лесами, причем вышлют вот-вот, со дня на день. Дело выглядело мутным, очень странным – но, во-первых, с перебежчиками не бывает по-другому, а во-вторых, даже если перебежчики, разве это значит, что не надо их спасать? Да будь хоть трижды сволочи – надо, и все тут.
А ведь все ее коты виноваты. Куда бы они ни приезжали, она кормила местных котов. А те словно чувствовали ее, подставляли пыльные шкирки под руки, терлись о ботинки, крутились поблизости. Как-то в Армении к ним прибился ободранный, грязный тощий кот с такими испуганными глазами, что Джонатан сам ужаснулся. А она его кормила, как и всех остальных, и следила за тем, чтобы другие кошки не отнимали еду у ободранца. «А ты что думаешь, ухаживать надо только за хорошенькими?» И он тогда все понял. Он ездил по иммиграционным тюрьмам, и его клиентами были латыши, афганцы, сирийцы и таджики. Некоторые – не очень образованные люди. Некоторые даже не очень порядочные, да что там – иной раз как есть преступники, натуральные головорезы. Но они были в беде, они бежали от верной смерти и попадали из огня в полымя, и это единственная причина, по которой он шел их защищать. Он вытащил узбекского парнишку – тот клялся, что наложит на себя руки, а судья не верил, и пришлось делать запрос в узбекские тюрьмы, выяснять, а есть ли у них психолог, а какие там условия для человека на грани психического срыва… Ну конечно, нет там никаких психологов, господин судья, вам мало случая в Нидерландах? Это ведь не шантаж, ваша честь, речь идет о жизни и смерти. А тот бизнесмен, которого избивали ногами и чуть не забили до смерти? Счета заморожены, домой нельзя, он живет на пособие, в одной комнате с женой и тремя детьми, ваша честь, если бы там не было реальной угрозы для жизни, как вы думаете, променял бы он свое сытое существование в элитном коттеджном поселке, дети в частных школах, две няни, три машины – вот на это? Потом всплыло, конечно, что и бизнесмен начинал, как все, с паленой водки, ну и что? Он получил убежище, есть шанс, что отныне его жизнь будет иной. Более… простой и светлой, наверное. Все же так на самом деле просто. Есть жизнь, смерть и любовь. Любовь – это Кармен. Остальное вообще неважно.
Вот только теперь эта Кармен весит сорок килограммов и лежит в больнице, куда нет доступа, потому что ковид. Мало того, что этот рак никак не отступит, еще и ковид. Операция, химия, еще операция, а теперь и ковид, понимаете. А он что? Он делал все, что мог. Не только для нее – для мира, для всех людей, не только для хороших, вообще для всех, и плохих тоже.
Нет, он не был суеверен. Он даже и верующим особенно не был, если не считать ритуалов – демонстрации культурного кода. Нет, он не пытался торговаться с мирозданием. Просто сегодня, шагая вдоль серой стены, кутаясь в плащ, он вдруг осознал: перебежчика надо успеть спасти. И если этот странный беларус будет спасен, то выживет и Кармен. И поэтому Джонатан, ее верный муж вот уже двадцать пять лет, почти бежал вдоль серой каменной стены. Он ежился от холода и ледяной измороси, кутался в длиннополый тонкий черный плащ и тщетно прятал в карманы замерзшие руки. Он шел, наступая в глубокие лужи, он уже насквозь промочил дорогие замшевые ботинки, но боялся он лишь одного. Он боялся, что, когда перед ним с лязгом отроют решетки, равнодушный человек в форме скажет, что арестант выбыл.