Тимур Гузаиров / Андрей Иванов. Без маски (Беседа по книге писателя «Театр ужасов». Avenarius, Таллинн, 2021)

В 2021 году вышел новый роман Андрея Иванова «Театр ужасов». Сначала – в России, затем – в Эстонии. Книга не о пандемии. И не о войне. Никакого апокалипсиса. В жизни всё очень обычно – при всей необычности. Открыв книгу, читатель попадает в странное место где-то на окраине города. Здесь есть бар Holy Gorby с настоящей советской едой и советскими рублями, ржавеет Чертово колесо, стоит заброшенная фабрика, бизнес и евро. Всё не очень хорошо и не совсем плохо. 30 лет новейшей истории － в одной точке.

В «Театре ужасов» я увидел не столько констатацию каких-то психологических, экзистенциальных, социальных и иных проблем, а скорее (пусть и неудавшийся) поиск смысла жизни, прорыва себя. Быть иным, другим, большим по отношению к самому себе, к тому, кто оказался на окраине, в тупике лабиринта. Не поэтому ли рассказчик участвует в игре, не поэтому ли герои курят травку, не поэтому ли пацан залезает на Чертово колесо, с которого не может слезть, а Эркки произносит пафосную речь и ввязывается в фатальную, бессмысленную драку? Герои не изменяются. Театр ужаса – без катарсиса. «И пошел прочь, будто я посторонний…прочь, говорил я себе, не оглядывайся…».

Андрей, давайте наш разговор о романе начнём с вопроса о вашем восприятии пространства. В предыдущем романе «Обитатели потешного кладбища» основные события происходят в Париже. В новом романе «Театр ужасов» главным местом действия является вымышленная окраина Таллинна. Чем отличается для вас прогулка по городу от блужданий по пустырям, уединенным и заброшенным местам?

Париж меня крепко и долго держал, мои прочие идеи и фантазии, томясь под гнетом большого романа, трансформировались и разрослись. Париж — ускользающий город, о чем пишет и говорит Патрик Модьяно (напр., в романе «Дора Брюдер»). В Париже мне было сложно, это совершенно незнакомая мне энергетика, но я должен был ее почувствовать, чтобы ввести в роман. Я любил гулять вдоль канала Сен-Мартен. Однажды я ушел из Клиши и набрел на мост, перешел его и открыл для себя Собачье кладбище. В общем, так я нашел свой роман. То же происходило со мной и в Эстонии. Я много гуляю, ищу необычные места, заброшенные дома я любил с детства. Помню, как в Дании однажды набрел в какой-то глуши на старый полуразрушенный дом, это была целая ферма, которой было больше ста лет, я отыскал в ней много фотографий и тетрадей с оценками. Ребенок, который решал те задачки, был уже пожилым человеком, если был жив. А тут передо мной его тетрадки… Такие вещи волнуют невероятно, у меня даже иногда двоится в глазах, бывает, что голова кружится… Я жил подле большой красивой школы, мы с соседским мальчиком играли в школьном дворе и находили много всего, в том числе и фотографии учеников, а однажды мы нашли большую коробку со стеклянными слайдами, мы их принесли на чердак к себе домой, сделали импровизированный кинозал и смотрели эти слайды, там были какие-то утренники, школьные занятия, лица учеников — все вроде бы обычное и скучное, и все же мы не могли оторваться.

В провинции работать легче, чем в большом городе, где все шумит, гудит, несется. Литература — это очень медленное занятие. Поэтому провинция мне подходит лучше, это тихий омут, тут, как в литературе, все медленно меняется, но тоже меняется, в глухомань тоже проникает суета извне и заставляет людей двигаться, вертеться, юродствовать. За опытом провинциальной жизни мне не пришлось никуда ездить, я пожил в разных провинциальных местах — и в Эстонии, и в Скандинавии. В Норвегии я читал Джеймса Келмана. В Вентспилсе писал эссе о «Сатанинском танго». И этот опыт пригодился.

Окраина мне была нужна затем же, зачем она Аки Каурисмяки в его фильмах. Я очень люблю его ранние фильмы – «Девушка со спичечной фабрики», «Ариэль», но ведь и поздние фильмы неплохи. «Огни городской окраины» просто великолепный фильм! Когда я писал «Театр», я представлял, что снимаю фильм в духе Каурисмяки. Я спрашивал себя: вот как бы это снял Каурисмяки? И писал. У меня были свои актеры. Например, в роли Кустаря я представлял Пахома. Сергей Пахомов давно меня вдохновляет.

На июльской презентации в саду у Надежды Валк вы сказали, что замысел романа возник в момент, когда вы увидели маску, придумали костюм Нептуна. Расскажите об истории создания «Театра ужасов» и всей трилогии?

Да, это писательский изолятор Хьюго Гернсбека. Но было немного не так. Если б все было так просто! Я знал об этом шлеме-изоляторе давно, сама идея романа складывалась много лет, я сильно сомневался. В один исключительно удушливый день, когда у нас за окном шли очень шумные дорожные работы, я подумал, что с удовольствием бы посидел в таком шлеме-изоляторе, придумал костюм Нептуна и решил: все, надо писать! Первая глава была написана за какие-то три-четыре часа, и после этого я уже не сомневался в романе. А до того мне замысел казался слишком простым, я не люблю простые решения, я люблю себя мучить. Я не понимал, что роман входит в целый цикл. Я имею в виду цикл «Untermensch», я так назвал свой большой художественный дневник, который вел на протяжении пяти лет, еще задолго до «Обитателей». Вот когда я написал роман «Untermensch», тогда все стало намного проще. Думаю, я бы его не написал, если бы не Станислав Снытко, который великодушно предложил напечатать что-нибудь в журнале «Носорог». И я стал резать мой дневник, выкраивать лучшее. Плохо помню, как мне приходили в голову замыслы. Главная идея этого маленького романа заключалась в следующем: сделать компактный европейский роман, который держится на ритме рассказчика, одержимого фантастической идеей: Год Скомороха. Он придумал год длиной в 12 лет, год всяких бедствий и несчастий. Год заканчивается и герой ждет чего-то другого. Теперь я подумываю, что у моего героя было предчувствие — ведь другое действительно пришло. Посмотрите, как мир изменился.

Что касается «Театра», я не знал, что подобные аттракционы есть. Ирина Сисейкина, автор замечательного романа «Мама-анархия», прочитала роман и прислала мне ссылку на один такой аттракцион. Поразительно! Есть люди, которые наряжаются в зомби и всяких монстров, а по ним за деньги стреляют! Я думал, что я придумал этакую пакость, а оказалось, что люди давно на этом делают деньги! Но я подразумевал гораздо больше, в моем романе речь идет не только о банальной эксплуатации, трудоустройстве и прочих социальных явлениях, я пишу об энтертейнменте вообще. Достоевский говорил, что роман должен быть увлекательным. Я с ним не согласен. Роман должен быть таким, каким он должен быть. Он есть до того, как автор напишет его. Роман извлекаешь, как ребенка. Почему я и люблю «Тристрама Шенди», Стерн провел прекрасную параллель с родами. Сколько всего сваливается на несчастное дитя! И нос ему сплющили, и имя присобачили не то. А самая изобретательная (и вместе с тем ужасная) история — о том, как маленькому Тристраму случайно подстроили обрезание крайней плоти. Стерн был гений.

Трудней всего работать со старым материалом. Он лежит, но лежит не просто так — материал впитывает в себя смыслы. Перечитываешь то, к чему не прикасался десять лет, и читаешь другими глазами, будто кто-то все эти годы тянул строки за концы. Иногда даже не узнаю мною написанное и гадаю: что я хотел сказать? О чем я писал? За два-три года в голове все перевернется тысячу раз. А за десять лет изменится не только стиль, язык, вся внутренняя философия может измениться. Я впервые написал роман с названиями глав. Я не хочу больше работать с разными шрифтами, не хочу вставлять переписку — или если вставлять ее, то не выделять. Такие капризы возникают не просто так. Они сигнализируют о внутренних изменениях. Хочется видеть что-то новое. Пишешь новый роман, ставишь новые цели. Входишь в пространство книги, которая не похожа на остальные. Герои в возрасте, почти всем за пятьдесят, рассказчик чуть ли не самый молодой. А раньше все было не так, мои записки, которые я сделал десять лет назад, не несли отпечатка возраста, они были написаны легким рассказчиком, таким же злым, как рассказчик «Ханумана». Но мой герой за столько лет должен был измениться! Он стал более задумчивым. Эта задумчивость появляется в «Исповеди лунатика», ее надо было развивать. Нет, со старыми кусками было невозможно работать, я написал все заново. И поступил так же, как тогда, когда писал «скандинавский цикл»: расколол материал на три романа: «Untermensch», «Театр ужасов» и «Под ласковой звездой». И еще есть две повести. Повесть «Брюссель» я начал писать летом 2016 года. Это повесть о большом городе, рассказчик ищет Брюссель, ищет Европу, пытается уловить, чем Европа в Брюсселе отличается от Европы в Таллине. Повесть, кажется, напечатают в следующем году.

Вы придумали загородное место и назвали его Пыргумаа (адская земля). Нельзя не увидеть в этом оценки современности. Читатель наткнётся на остановившееся Чертово колесо. Заброшенная текстильная фабрика может напомнить о судьбе Кренгольмской мануфактуры. В романе я не нашёл описаний мгновений счастия, открытия красоты (столь памятных мне по «Обитателям потешного кладбища»[1]). Читая «Театр ужасов», мне постоянно хотелось спросить: Андрей, что вы находите прекрасным сегодня? Где вы встречаетесь с красотой человеческой жизни здесь и сейчас?

Это зависит от рассказчика. От героев, которых он описывает. От того, как он видит мир. Мне нередко говорили, что я не вижу красоту, и это касалось именно этого героя, его видения. Я не расцениваю это как недостаток или упрек. Я придерживаюсь точности. В романе рассказчик любуется другими вещами. Он любит беспорядок в клубе, безобразные психографические портреты Константина. Сам Константин ему нравится, он его изучает, как какой-то дикий лишай на скале. Но потерпите, в рассказах и повестях он вас удивит. В последней повести «Ретрит», которую я шлифую всю осень, он видит море. Недавно на сайте Формаслов опубликовали мой новый рассказ «Торшеры», и там он видит удивительные вещи. Мне нравятся его видения, сны, да и сам он как запущенное здание.

Что до меня, то я прекрасное нахожу все в том же, в чем видел всегда, с раннего-раннего детства: иней. Я помню, как первый раз его увидел, мы гуляли с мамой ранним осенним утром в Пяскюла, и я увидел, как он поблескивает на заборе, я спросил ее: что это? И она сказала: иней. Теперь я нахожу странное очарование в старых домах, я фотографирую граффити, шероховатые, надтреснутые стены, облупившуюся краску… Я вижу в этом картины. Дома я включаю музыку и на большом экране телевизора рассматриваю эти странные фотографии, обвисшие карнизы, вмятины на водосточных трубах, лужи… Все это тоже прекрасно, во всем можно увидеть красоту, во всем. Все зависит от того, как смотреть. Мне очень нравятся картины Фрэнсиса Бэкона и Здзислава Бексинского. Я люблю странную музыку. «Театр ужасов» я писал, как сложный альбом, fusion, jazz rock. Я хотел влить в композицию романа музыку, которая меня вдохновляла.

Мне нравится рыцарский подвиг Кустаря. Он выстраивает из своих уродливых статуй наше прошлое. Он выпускает демонов наружу. И это необходимо делать, потому что вы сами видите, что сейчас творится с «Мемориалом». Ужасы сидят внутри нас, мы — дети советских родителей. У нас в семье страшные истории рассказывали все. Я уверен, что во всех семьях что-то страшное произошло. Моего прадеда расстреляли за антибольшевистскую пропаганду, когда на Кубани был мор в 1932-33 годах. Мне было лет пять или шесть, когда дедушка мне рассказал об этом, весьма подробно… Мой дед так и не узнал, что его отца реабилитировали. Его имя вписано в Книгу памяти Краснодарского края. Но дед так и не узнал о том, что его отец оправдан. Нам нужен «Мемориал» и нам нужен театр наших кошмаров. Если мы будем продолжать держать кошмары в подполе, они превратятся в огромное чудовище, Ктулху. Надо выводить на свет прошлое. Демоны не должны отсиживаться в потемках. Нужен яркий свет, а не пещерные потемки.

Один из героев, психолог Константин говорит: «Не умеют насладиться красотой – вот в чем беда». Считаете ли вы, что читатели вынесут из романа именно это впечатление?

Уверен, что нет. У меня очень узкий круг читателей. Все они об этом знают, поэтому, читая мою книгу, они понимают, что речь идет не о них.

Андрей, вам исполнилось 50 лет, рассказчику – 47, Эркки уже 50 лет. Отдельные реплики из романа: «Меня больше не интересуют мир и люди…Я думаю, что ничего нельзя поменять»; «Я потерялся…Я не знаю, где я»; «Я для них даже не вчерашний день, а кусок хлама из Театра ужасов». Вопрос о дистанции между автором романа и героями. Что Андрей Иванов узнал о себе из романа «Театр ужасов»? Роман сдвигает ли в авторе что-нибудь?

Дистанции почти нет. В этой трилогии я пошел на такое сближение, что мне самому жутко, и не я один, но и прототипы, все сливается, стремительно и бесповоротно. Каждый роман со мной что-то делает. Я пишу его, а он — меня. «Театр» меня затягивал в ловушки — то в конспиративный клуб, то под землю, в казематы, в лабиринт… Наконец-то я вырвался! Следующий роман — это роман, в котором идет борьба за собственное пространство, за самостоятельность, за свободу. Я позволил себе писать вольнее. «Под ласковой звездой» — мой самый свободный роман.

Вы пишите: «Театр без маски не театр». Что символизирует маска в  романе? Какую роль играет театр в вашей жизни?

Маска — это метафора, личина, за ней — скрытое; маска позволяет развернуться, а поле, по которому шагают люди в масках, — тем более. Об этом я подумал, когда смотрел фильм Евгения Юфита «Папа, умер Дед Мороз». Последние кадры фильма, где сквозь прозрачную рощу шествуют вурдалаки, дает простор фантазии. Евгений Юфит сделал невероятно красивую серию картин «Прозрачная роща». Мне повезло немного пообщаться и даже поработать с ним, я писал сценарий для него и окунулся в некрореализм, тогда-то у меня начали появляться необычные идеи, вроде аттракционов и выставки зверств. Когда про тебя говорят или пишут глупости, невольно чувствуешь себя человеком, в которого палят краской. Критики, читатели, в лицо и за глаза. С другой стороны, я такой же, как все, человек в толпе, тело в потоке тел. В наши дни подавно: куда ни войдешь — все в масках, и я в маске. Социальные сети — это тоже метафорическое поле. Там частенько идет пальба, и там все в масках, это мы знаем.

Маска — это другой, внутри которого ты можешь притаиться. Но в маске ты можешь как никогда быть собою. Рассказчик — маска, которую надел автор. В любом театре, даже если актеры без масок, они играют других. Но разве мы не находили себя в другом? Я немного играл в школьном театре, мне очень нравилось, я играл Грумио в «Укрощении строптивой», носил парик и белые чулки, было немного стыдно и смешно. Роль мне очень нравилась, у меня все-таки было несколько реплик, а это роскошь в подростковом театре. Когда в Гамбурге поставили «Путешествие Ханумана», меня туда пригласили, и я, конечно, приехал. У меня есть об этом рассказ. Они даже запахи удобрений вдували в зал! А когда Непалино жарил тухлую курицу, из зала убежало несколько человек. Это было великолепно.

Однажды Тийт Оясоо сказал мне, что хотел бы что-то такое поставить, чтобы исчерпывающе высказаться об эстонской жизни. Я сразу посоветовал ему ставить «Мелкого беса». Я сказал ему: «Поставь его! Это точно про эстонскую жизнь». Где-то через полгода он прислал мне приглашение на спектакль, написав, что навеяно нашим разговором. Спектакль назывался «Грязь». Я сел в первых рядах, вся сцена была застелена пластиком, на котором лежала грязь! А потом началось… Актеров было немного, меньше десяти, кажется. Они не говорили ни слова — мычали, стонали, выли, блеяли, но не говорили. Еще они месили грязь, пихались, кричали, плевались, швырялись грязью, били друг друга… И так полтора часа, если не больше. Я угорал со смеху, я думал, что умру! Наверное, мне было смешнее всех в зале. Ведь я знал, откуда все это проросло. «Мелкий бес», говорил я себе, вот тебе и «Мелкий бес». Гениально! И когда кто-то кому-то залепил большим комом грязи, у меня в голове что-то щелкнуло. Спектакль получил много больших наград, его очень полюбили в России. Я спросил, неужели они возили с собой столько грязи? Нет, оказалось, что они заказывали чистую землю из Финляндии, ее привозили прямо в Россию — непосредственно перед представлением. Земля высочайшего качества — актеры, копаясь и валяясь в этой грязи, одновременно принимали целебные ванны! Российские работники театра выпрашивали у них эту грязь, они ее забирали и увозили на дачные участки.

Тему взгляда на себя и жизнь из другого состояния, из необычной позиции мне хотелось бы завершить личным вопросом. Воспользуюсь цитатой из вашего письма и спрошу: Каково это – «свисать ананасом с потолка»?

Когда как. Иной раз смешно, а другой раз страшно. Жизнь со мной все время что-то делает, всякие разыгрывает фокусы. Люди на меня пытаются произвести впечатление. Я им благодарен, но когда они подвергают себя риску или умирают, наплевав на все, тогда неприятно. Поэтому такой роман получился. Люди забывают о красоте, они и в себе рыцарей не видят, не видят в себе актеров, героев, совершают подвиги и даже не замечают этого. Люди, вот в чем дело, думают, что они — заурядные, а я их вижу странными, необычными, бизарными, выдающимися, я вижу их неординарность, даже когда они все в одинаковых масках. Именно потому что я частенько свисаю ананасом с потолка, оттуда мир кажется иным.

Сейчас читатели еще не знают, чем закончится трилогия и какой будет судьба рассказчика. Выходя из Театра ужаса, мне хотелось бы узнать ваше мнение относительно надежды. 

 С надеждой, как и с мечтой, очень непросто. Не знаю, есть ли во мне надежда. Хотелось бы надеяться, что человечество может собраться и исправить климатическую катастрофу, но не верится. Люди никогда не договорятся. Мир единым не будет. Это невозможно. У каждого народа своя история, каждая страна в своем потоке. Я бы хотел, чтобы люди стремились к чему-то высокому, прекрасному, во мне идеалист и мечтатель еще не до конца умер, но он уже загибается. Очень редко в эти дни я мечтаю о мире без денег, без тюрем и войн, все чаще поддаюсь мрачному настроению и говорю себе: перестань, это невозможно, не в этом мире. В моем случае, надежда очень редуцирована, она работает в конкретных ситуациях до определенного момента, своего рода тень, сопутствующая логическому прогнозированию ситуации. Например, если после первого тайма сборная Эстонии по футболу проигрывает полякам в один мяч, то надежда еще есть, а вот если бельгийцам, то — нет.

Ваша концепция жизни – пессимистическая?

 Да.

Андрей, какое ваше произведение вы считаете наименее пессимистическим и чем обусловлен ваш выбор?

«Под ласковой звездой». Мне очень нравится концовка этого романа. Мне кажется, это моя любимая концовка. Я сам от себя не ожидал. Может быть, это мой лучший роман. Я сейчас нахожусь в состоянии эйфории, мне все в нем нравится. Возможно, что через год я буду совершенно иного мнения, но сейчас я думаю, что это мой лучший и самый светлый роман.

3 декабря 2021 г.

[1] Тимур Гузаиров. Прохождение истории. Рец на книгу: Андрей Иванов «Обитатели потешного кладбища» (Авенариус, 2018) // Новые oблака 1-2/2020 (83-84). / См.: (Ссылка)