С именем Василия Кондратьева связан целый пласт петербургской литературы девяностых — литературы, которая, видимо, впервые не только ощущала себя законной наследницей европейского модернизма, но и чувствовала необходимость занять собственное место в мировом пространстве — место равного среди равных. Мир в эти годы словно бы раскрылся навстречу готовым услышать его зов: это были как поэты старшего поколения (прежде всего, Аркадий Драгомощенко), так и ровесники Кондратьева (Александр Скидан, Дмитрий Голынко). В начале девяностых все они обнаружили себя «на краю разлома», проходившего между двумя эпохами, и столкнулись с тем, что язык ленинградской «неофициальной» поэзии, еще недавно ощущавшийся едва ли не общим, оказался, по выражению одного футуриста, «непонятнее иероглифов». Новая эпоха требовала сломать этот старый язык, чтобы создать новый на его обломках.

Эта ломка языка касалась не только перечисленных поэтов, но, пожалуй, только они решились начать с «чистого листа» — не только отбросить метрический стих как отработанный материал, но и попытаться найти ему замену в принципиально ином способе организации поэтической речи. Они искали предшественников среди «пограничных» фигур русского модернизма (Константин Вагинов, Михаил Кузмин) или среди классиков модернизма европейского, который на взгляд тогдашнего наблюдателя казался куда более организованным и последовательным воплощением того обновляющего импульса, что был получен европейской литературой на рубеже веков. Эта во многом фантазматическая генеалогия привлекала внимание к промежуточным, «ламинальным» явлениям (вроде Леона Богданова), призывала избегать протоптанных дорог, ведь только окольными путями — как учили формалисты — можно было придти в современность.
Парадоксально, но основой для нового поэтического языка оказался язык прозы — прозы высокого модернизма, предоставлявшей образец речи, свободной от ритмической фальши. «Тягучий», нанизывающий периоды друг на друга, но в то же время, обладающий почти аскетической точностью этот язык стал основой манеры Кондратьева. По сохранившимся текстам видно, с каким напряжением рождался этот язык, сколь ожесточенным было противостояние «прежней», еще недавно живой литературе.
Тексты, вошедшие в эту подборку, бессмысленно разделять на «стихотворные» и «прозаические»: легко заметить, что они подчиняются единым принципам — в них ощутима особая «тектоническая» динамика, медленное передвижение синтаксических пластов, наплывание их друг на друга, их слияние. Внимание здесь сосредотачивается непосредственно на развертывании текста, его длении, выступающим обратной стороной той фрагментации, без которой был немыслим метрический стих, расчерчивающий речь собственными траекториями, паузами и акцентами. Язык метрической поэзии — язык отсчитываемого времени, в текстах же Кондратьева мы сталкиваемся с обволакивающим вещи пространственным языком. Этот язык почти тактилен: он позволяет ощущать изображаемое так, как мы ощущаем тела наших любовников — прикосновением.
Это внимание к длительности роднит Кондратьева с поэтами ферганской школы, искавшими обоснование собственного языка в языке кинематографа, который в известном смысле также преобразовывает длительность в пространство. В случае Кондратьева «обоснованием» длительности оказывается прикосновение, постепенное проникновение в сущность вещи при помощи ее — выраженного в языке — осязания. Разворачивающийся язык этих текстов создает объемные образы вещей, завораживая читателя, погружая его в особое почти галлюцинаторное пространство, где ему остается только следить за потоком сменяющих друг друга картин.
Нельзя сказать, что опыт Василия Кондратьева прошел незамеченным для новейшей поэзии: несмотря на то что имя этого поэта, к сожалению, вспоминают нечасто, именно его манера, в конечном счете, сформировала язык той части современной поэзии, что ориентирована на критику языка, на сближение поэзии с другими, на первый взгляд далекими от нее способами организации речи. Исток этой поэзии — в текстах Кондратьева, очерчивающих то пространство возможностей, которое всё еще не освоено до конца.