Надя М.

Я родилась в Царевококшайске
и об Эстонии узнала случайно.
В России до войны всё было случайным,
особенно жизнь.
Только смерть была верной.
Мой муж, например, пропал,
утром ушел на работу,
вечером не вернулся.
Я не ходила разбираться,
да и куда идти.

Работала на железной дороге,
два раза в неделю получала продукты.
Зарплаты не было, но хоть работа была.
Я не жалуюсь, время было такое.

Потом мне сказали,
тебе нужно уезжать,
отправим тебя в Эстонию
(теперь я знаю, эстонцы называют это «депортация»).
Честное слово, я никогда не слышала,
что есть такая страна.
А теперь они отправили меня,
тоже на железную дорогу, и всё же.

Туда ввели войска
и вместе с военными нас, простых.
Нам сказали, что у власти националисты,
так и было, работы ни у кого не было,
газеты закрыты, народ вопит.
На военных базах появилось много рабочих мест.

И никто не относился к нам хорошо,
я понимаю,
солдаты ходили в тряпье и ужасно воняли,
у меня не было детской комнаты,
но эти солдаты были что звери.
Меня никто не спросил, хочу ли я жить здесь,
или хочу ли я быть с ними,
или русская ли я вообще;
или нравится ли мне Советский Союз.

Здесь, в Эстонии, я была русской,
и потому врагом,
заодно с этими чертями,
которых презирала.

Потом пришли немцы, и я стала эстонкой.
Опять вышла замуж, забеременела дочерью, и потому
до возвращения линии фронта
мы бежали в Швецию.
Отчаяние было велико,
родителей моего мужа, Януса,
в 1941 году тоже увели.
Это нас объединяло.

В городе мы были эстонцами,
в постели национальность не спрашивали.

Моя дочь сейчас замужем за (зарубежным) эстонцем.
Мою мать звали Елена Орлова,
если бы она могла только знать, что ее внучкой будет
Мария Мянд.

*
Моя мать Наталья (Надя) и отец Янус в сентябре 1944 года
бежали в Швецию,
я тогда была маленькой и ничего не помню,
но воды боюсь до сих пор, кто знает,
может, это от качки в лодке или чего другого.
Способен ли полугодовалый ребенок запомнить страх?

Моя мать почти не говорит по-эстонски,
поэтому я записала ее воспоминания.
Но я эстонка и говорю по-эстонски,
и думаю, это важно.
Здесь, в Стокгольме, уже появились люди,
для общения с которыми нужно владеть сразу эстонским и шведским,
иначе можно многое не понять.

И на меня здесь косятся, кто знает мою историю,
мол, потомок оккупанта, организатор депортаций.
Мое лицо начинает пылать, я выхожу из себя.
Что я помню об Эстонии? – Сраные пеленки.

Моя бабушка была марийкой.
Моя мама русская.
Я эстонка.
Мои дети шведы.

 
Эмма Б.

В мое время в Тарту все занимались гуманитарными науками,
но молодое государство нуждалось в людях с хорошим техническим образованием,
по понятным причинам, им неоткуда было взяться.
Поэтому мы с подругой переехали из Тарту в Таллинн,
в Технический Университет, подруга поступила, а я нет,
не без помощи отца я попала в Данциг,
тамошний технический университет.
Знаете, как я себя чувствовала?
Девушка, вдали от дома,
В чужой языковой среде (я владела немецким средне).

Превосходно!
Как прекрасен был этот город! Европа!
Первые дни ходила, задрав голову,
натыкаясь на людей и фонари.
Подумайте сами –
Таллиннский Технический Университет
или
Technische Hochschule der Freien Stadt Danzig!

Конечно, мы радушно приветствовали объединение Данцига с родными землями.
Когда при Форстере кашубов стали называть немцами,
тогда и я стала немкой –
принимавший меня чиновник действительно спросил
про мой родной язык, я честно ответила,
он был хорошим человеком, как и многие в нацистских мундирах.
И Форстер тоже, как много людей он спас!
А Грейзер был чудовищем.

В Данциге оказались многие мои тартуские знакомые,
когда в 38-ом они отправились на переселение, их пригласили обратно домой,
одна девушка жаловалась, что ее парня забрали в армию
и теперь она чувствует себя бездомной.
Как это бездомной?
Это место, Данциг, был моим домом.

Может, это тяжело понять,
но я впервые в жизни почувствовала себя в полной безопасности.
До этого я была девочкой или девушкой,
среднего рода das Mädchen,
теперь же я сразу стала женщиной, die Frau.

Мой муж Эрик был сильным,
и когда он мне говорил что будет так, как надо,
так и было, и было хорошо –
собственная свобода была справедливой ценой за безопасность.

Мы назвали нашего сына Альбертом,
разумеется, в честь Форстера.

Я не думала о войне,
я не думала о евреях или поляках,
также как здесь я не думаю об Эстонии.
Это страна моего рождения,
в которой я никогда не чувствовала себя дома,
и которую я покинула. Такой страны-то и нет больше.
Это всё.

После войны я осталась на западе,
это произошло само собой,
я ни о чем не думала,
ничего не решала.
Эрик погиб,
Германия разделилась,
я почувствовала себя обреченной,
грустной и отверженной.
Сказала всем,
что я полька –
судьба Польши соответствовала моим настроениям.
Один случайный знакомый, мужчина,
взял меня и со своей мамой в Париж.
Глупый и бессмысленный город, по сравнению с Данцигом.

Тот мужчина читал мне свои стихи,
что он забудет меня только тогда,
когда сотрется до конца
брошенный в реку камень.
Однажды ночью, рассматривая потолок
и закатывая глаза,
я почувствовала себя стертой до конца.
И рожденного той ночью ребенка
никогда не признавала своим.

Теперь я живу в Америке, и я…
кто я теперь?

Русские в NY – русские,
итальянцы – итальянцы,
ирландцы – ирландцы.
А я?

Моя коллега однажды спросила,
кто я по национальности,
я подумала и ответила: „I am liivlane“.
Она смутилась:
„Where do you go?“
„No, I don´t go anywhere, this is my nationality“.
„Going nowhere is your nationality?“

„Well, yes, it is“.

(Пер с эст: Игорь Котюх)