Print This Post

    Сергей Тимофеев. Медленное путешествие. О стихах Хамдама Закирова

    Новые oблака
    1-2/2016 (73-74) 22.02.2016, Таллинн, Эстония

    Сопроводительный текст к эстонскому сборнику стихов Хамдама Закирова «Vahimadrus kaugel merest» («Вперёдсмотрящий вдали от моря», Таллинн, Kite, 2014). Перевела с русского на эстонский Катрин Вяли (Katrin Väli).

    ***
    Я никогда не был в Фергане, в этом южном городе, выстроенном как форпост Российской империи в Средней Азии. Поэтому отправную точку долгого и постепенного путешествия Хамдама Закирова всё дальше и дальше на север я могу только представить. Например, был конец 80-х и показ фильма «Асса» Сергея Соловьёва превратился чуть ли не в маленькую революцию. Или вот – люди собирались в тени и говорили о важном. Психоделические гитарные запилы из 70-х всё ещё звучали в пыльном и солнечном воздухе, большие бобинные магнитофоны перематывали ленты на начало и они запускались снова и снова. Несколько человек время от времени читали друг другу стихи и обменивались страницами машинописи.

    Впрочем, автор этой книги, настоящий выходец с юга, Хамдам Закиров, выбирает для себя северную траекторию достаточно рано. Он едет учиться в тогдашний Ленинград – в военно-морское инженерное училище (примерно тогда же в 1984-м Хамдам впервые попадает и в Таллинн). Потом снова возвращается домой. Застаёт настоящий всплеск литературной активности, связанный с уникальным журналом «Звезда Востока», где тексты о суфизме перемежались переводами из Майкла Палмера и авторов Language School, а редактором отдела поэзии работал Шамшад Абдуллаев. Первые публикации Хамдама были как раз там, а ещё в питерском самиздатовском «Митином журнале», детище Дмитрия Волчека и Ольги Абрамович. Но в самой Фергане эта запоздавшая, и может, от этого столь своеобразная, настоянная на среднеазиатских пыли и солнце, волна локального модернизма утихает в песках чиновничьего равнодушия (нового, национального, но не менее беспродуктивного). «Звезда Востока» перестаёт выходить, ситуация с литературой, которая пишется в Узбекистане на русском (а именно такой путь избрали для себя поэты так называемой «ферганской школы», использующие этот язык как универсальный код для получения прямого доступа в современную мировую культуру) становится проблематичной. Теперь русский язык здесь является дополнительным маркером невовлечённости в окружающую ситуацию. С другой стороны, в русской поэтической культуре того времени всё ещё обсуждается принципиальный вопрос – а можно ли вообще верлибр отнести к «настоящей поэзии». Вопрос, который перед «ферганцами» даже не возникает – в силу своей полной абсурдности. Да и корни тех текстов, которые пишут тогда «ферганцы», тянутся скорее к Америке и к Средиземноморью, а не к наследию Цветаевой-Мандельштама-Бродского. Хотя, безусловно, происходит их тесный контакт с такими петербургскими поэтами как Василий Кондратьев и Аркадий Драгомощенко, но и последние не так уж вписаны в общую картину тогдашней русской поэтики. Т.е. авторы «ферганской школы» (их лидер Шамшад Абдуллаев, а с ним вместе Хамдам Закиров, Даниил Кислов, Ольга Гребеникова…) оказываются как бы дважды «посторонними»: у себя на Родине – в силу используемого языка и свой вполне космополитичной культурной позиции, и в сфере «литературы на русском» – в силу своего метода работы в этом языке. Шамшад уезжает на какое-то время в США, живёт в Нью-Йорке с просроченной визой, потом возвращается и почти (кроме поездок на выступления или конференции) не покидает Средней Азии. Остальные все эмигрируют.
    Хамдам перемещается в Москву. Ему тут, кажется, хорошо. CD-плееры гоняют первый великолепный трип-хоп, сюда приезжают замечательные группы, а редкие (для провинции) книжки здесь можно приобрести запросто, были бы финансы (Хамдам работает журналистом в газете «Первое сентября»). «Невысокий путник со смуглым лицом и чёрными длинными волосами, заплетёнными в косу передвигаются по Москве уверенно и сосредоточенно, как по пустыне. За его плечами небольшой рюкзачок, в ушах – чёрные кругляшки наушников, откуда идёт равномерный чуть заунывный звук». Таким рижские поэты, участники текст-группы «Орбита», увидели Хамдама Закирова в Москве второй половины 90-х, где он снимал большую комнату в коммуналке рядом с театром Образцова. Здесь пишутся его тексты о Москве как о гигантском перенаселённом городе, где легко затеряться, а удушливое лето может принести множество встреч с такими же жадно хватающими кислород из воздуха обитателями. Но из всего этого вполне складывается какой-то свой особенный джаз, даже если он звучит как вечный «кризис жанра».

    В моей жизни случается много странных событий:
    гаснет в подъезде свет, и я застреваю в лифте;
    после душного дня – ливень с молниями; девушка,
    с которой едва знаком, вдруг остается со мной и мы
    занимаемся «непотребством»; книжка
    любимого поэта не доставляет удовольствия, – как если б
    всё не так, хотя всё хорошо. Плавятся дни под ногами. Ночи –
    в мокром постельном белье, один ты или же с кем-то:
    влажные руки, сердце в слезах. Вместо слов – пустота,
    чувство свободы, имя которому – одиночество; Марк Стренд
    и его «Элегия 1969»; эйсид джаз, клуб «Кризис жанра», стихи
    не написанные по-человечески, но снующие в воздухе как
    лоскутки, а порой как полотнища ветра, открытые
    ушам, глазам, кому-то другому – не
    тебе…

    И тут судьба снова сдвигает вектор его движения на север. Он женится на девушке с финскими корнями, они вместе переезжают в Финляндию. Следует медленное привыкание, изучение языка, поиск себя, профессии, места жительства. Теперь Хамдам зарабатывает на жизнь логистикой, он направляет крупные партии грузов, которые пересекают границы, повинуясь законам выгоды и логике пути. Он живёт в Хельсинки, у него двое детей, новая машина и квартира. Финские литераторы (и особенно поэт и переводчик Юкка Маллинен) вполне считают его своим. А в соседней Эстонии его приглашают стать редактором отдела поэзии в сетевом русскоязычном журнале «Новые облака», где до этого выходили и его стихи.
    Всё это, наверное, совершенно необязательно знать, чтобы читать стихи Хамдама Закирова и медленно проникаться этим постоянным перемещением от бессмыслицы хаоса к осмысленности горделивой тщетности понимания. Кажется, эту поэзию стоит полюбить хотя бы за то, что она всегда оставляет пространство. Это как если бы некий народ долго, медленно и величаво мигрировал из одной точки континента в другую, максимально отдалённую, по пути выстраивая небольшие, хорошо держащиеся на фундаменте посёлки. В которых есть достаточно тени, в очаге – достаточно тепла, а если он не горит в этот миг – то всё равно тебя ждут вязанка хвороста, старый чайник с выгнутой ручкой, джазовая пластинка. Место пережить одиночество, прямо сейчас.

    То путешествие с тобой и строки
    я помню и теперь: «Рожденный
    умрет неизбежно, умерший
    неизбежно родится»
    (Бхагавадгита, 2-27).

    Ещё в стихах Хамдама есть вполне дорожная перспектива взгляда – как в поезде, где вам надо будет провести несколько суток, наблюдая за тем, как постепенно меняются однообразные пейзажи, в которых вас радуют случайно заброшенные в зону вашего внимания костяшками судьбы – детали, детали, детали.

    Ветер меняет свое безразличие на легкие порывы,
    порой теплые, порой
    скользящие по лицу нежной прохладой.
    В это время мы меняем ногу на ногу,
    прикуривая сигарету, кивая невнятному разговору,
    и листья развесистого дерева поддакивают нам, соглашаясь
    со всем, что происходит там – внизу, на земле, где всё
    невесомо: слова наши, чувства и даже
    зрительные образы, уносящие нас
    к стайке воробьев, клюющих дынную корку,
    к истомленной жарой собаке, рухнувшей в пыли,
    к мареву на горизонте и одинокой фигуре,
    бредущей наискось через поле.

    Стоит отвлечься, перевести взгляд и вдруг ты понимаешь, что всё изменилось – деревня с псами пронеслась мимо, теперь какая-то что ли степь, жёлтое небо, диск солнца низко стоящий над всем, что смазывает движение – прочь, мимо, всё дальше.

    Всё незнакомо. Даже твое лицо.
    Разве это возможно?

    Но как бы быстро ни проносились все эти подробности, всё же это действительно медленное путешествие. Это не только чисто географическое перемещение, смена координат. Это путешествие, которое начал ещё Одиссей, продолжили арабские учёные средневековья, а их сменили разные Сачмо и Майлсы Дэвисы. Путешествие, из которого нам не вернуться, путешествие по континентам календаря, по чужим книгам, по фильмам, по переполненным клубам и пустым барам незнакомых городов. И что здесь дом?

    Вот
    мы и дома. Тяжесть,
    которая сжимала наши губы, испарилась,
    едва был перейден порог. Здесь
    нет тревожных взглядов, кроме этих – с картинок,
    фотографий, развешанных на стенах, – в общем,
    привычных и бесцельных: мертвых
    по-доброму. Домашние дела –
    поставить чайник, переоблачиться, душ принять, чуть-чуть
    уменьшить громкость проигрывателя,
    две-три пустые фразы, на диване
    листать какой-нибудь журнал и ждать,
    когда стемнеет и животный страх
    притянет нас друг к другу.

    Я могу бесконечно подбирать цитаты из этой книги, словно тасовать фотографии из какого-то альбома, куда их вставили, чтобы засвидетельствовать некоторые поездки, путешествия, перемещения, поиски. Смены точки наблюдения, которые одновременно незначительны, приватны и важны, универсальны. Я читаю Хамдама и повторю про себя давний знак, почти иероглиф, которым обозначил суть «ферганской поэтики» Шамшад Абдуллаев: «Некое космополитические месиво одних и тех же мнимостей, залитых солнцем». Хотя сам угол падения солнечного света для Хамдама Закирова теперь изменился, видимо, как и его интенсивность. Ведь автор переместился в края, где лучше умеют справляться с дрожью холода чем с испариной жары. И где слова держат тепло ещё год-два после того как их сказали. Даже если говоривший произносит их «без всякой, впрочем, надежды что-либо исправить, /просто так, чтоб не молчать». А как же мнимости? Они здесь так и остаются мнимостями, даже когда упорно задевают нас за живое. Всё в порядке. Путешествие продолжается.