Print This Post

Андрей Иванов: Письмо – это мой способ выживать / Игорь Котюх (Беседа о романе «Горсть праха»)

Новые oблака
1-2/2014 (67-68) 06.06.2014, Таллинн, Эстония

В самом конце 2011 года был издан в эстонском переводе роман Андрея Иванова «Горсть праха», который сразу стал громким событием для эстонской литературной общественности. Роман активно обсуждали и продолжают обсуждать, ведь он повествует о жизни в Эстонии в 2000-е годы, даром что написан по-русски. Читатели восприняли этот роман одновременно как откровение и провокацию – слишком много больных тем поднимал этот текст. Весной 2014 года «Горсть праха» была впервые издана по-русски, в издательстве АСТ, под одной обложкой с романом «Харбинские мотыльки».
Предлагаемая беседа задумывалась интервьюером и интервьюируемым как распространенная для сайтов рубрика «Часто задаваемые вопросы», в фокусе которой был бы роман «Горсть праха». Интервью планировалось к публикации в эстонской газете KesKus, но более срочные темы не позволили публикации состояться. Тем не менее, вопросы к роману остаются, особенно в связи с публикацией «Горсти праха» в России, поэтому «Новые облака» воспроизводят беседу, которая состоялась весной 2012 года. – Игорь Котюх


Игорь Котюх: У некоторых критиков и читателей вашего романа «Горсть праха», с которыми мне довелось обсуждать вашу книгу, встречалась несколько неоднозначная реакция. Я не говорю о том, что его хвалили или ругали, нет. Это было бы довольно просто. Тут дело в другом. Некоторые восприняли книгу с недоумением. «Как это так? – говорят некоторые. – События бронзовый ночи, да и вообще всё это вот только случилось, а у него уже готова книга, в которой всё написано, изложено и проанализировано! Не слишком ли быстро? Это что, документальная повесть? Репортаж журналиста? Или дневник, написанный по ходу дела?» Меня озадачивает эта реакция, поскольку я-то вижу, насколько художественна ваша книга, и все-таки, дабы ответить раз и навсегда на эти вопросы, не могли бы вы рассказать, пожалуйста, как вы писали роман «Горсть праха»? И насколько автобиографический это роман?

Андрей Иванов: Я нисколько не удивляюсь подобной реакции. Более того, меня как-то в интервью для газеты «День за днем» спросили, не боюсь ли я, что меня закидают помидорами и эстонцы и русские? Попробую ответить последовательно.
Я писал роман начиная с 2004 года. Это не значит, что я именно сел в те дни за роман и вполне отчетливо себе представлял, какой это будет роман. Ничего подобного. Со мной такое редко случается. Как правило, у меня много замыслов, их и теперь уйма, все это в ужасно беспорядке: тетрадки, блокноты, файлы в компьютерах — компьютеры с годами ломаются, некоторые еще служат, я их не выбрасываю, так как они хранят архивы, да и мало ли… В общем, я постоянно пишу несколько романов параллельно, не говоря о новеллах и совершенно туманных вещах (например, «Всемирная перепись населения», которая выходила в журнале Таллинн в номерах за 2011 и 2012). Так и «Горсть праха», я писал его в ногу с романом «Путешествие Ханумана на Лолланд» и многими другими произведениями, которые потихоньку публиковали и до сих пор многое из того, что я писал в те годы (2004 — 2010) потихоньку выходит.
Труднее всего было продумать структуру и самого персонажа, понять, что в этом романе основное, а что следует выбросить, какую линию вести, а какую оставить. В романе было очень много портретов, их и сейчас много, но было гораздо больше. Кроме того, в черновике повествование от первого лица чередовалось спонтанными главами, написанными от третьего лица, порой это были обскуры в духе Дос Пасоса или вырезки из газет, чья-нибудь переписка (неизвестных персонажей), миниатюры, сценки из жизни города, описание улиц глазами анонимного наблюдателя и так далее… Все это пришлось отсеять, так как неимоверно отягощало. Он долго созревал, до конца 2007 года я не имел ни малейшего представления о структуре. Я его писал, как некоторые ведут дневник: просто фабулизировал на ходу события собственной жизни, вплетал в написанное детали повседневности. У меня не было времени — я много работал — на то, чтобы охватить написанное (надо много перечитывать себя) и выстроить ровное повествование.

Скажите, вы ставили перед собой какие-то особенные задачи? Социальные?

Нет, никаких задач, кроме обычного – свободно выписывать себя. Никаких грандиозных задач: ответить на злободневные вопросы или спасти человечество, – ничего подобного. Наоборот, все как всегда: пишу и пишу себе. Но когда добрался до сердцевины романа, а это главный герой, вот тогда понял, в чем тут дело: я создавал маску, шлифовал ее, отливал неоднократно, то есть — вырабатывал тип человека (как Достоевский своего Парадоксалиста в «Записках из подполья»), который, затаившись в моей шкуре, подсматривал за людьми. И вот, в 2007 году, когда разразилась Бронзовая ночь, я вдруг стал понимать, что политика и реальность буквально влезают в мой роман через окно, входят в мою квартиру вместе с малярами, садишься в такси и оказываешься в норе, где правит паук с его собственно идеологией. Я всегда старался держаться от политики подальше, считаю, что жизнь настолько многогранна, что реализм просто-напросто невозможен, кощунственен. Но бывают такие ситуации, когда соприкосновения с действительностью и политикой просто неизбежны. Об этом же говорит и Пол Боулз в предисловии к своему роману «Дом паука».

Цитата: Беллетристике следует неизменно чураться политических умозаключений. Даже когда я понял, что моя книгa следует направлению, которое несомненно приведет ее в область, где невозможно не затронуть политику, я все ровно воображал, что с определенной сноровкой смогу избежать контакта. Но в ситуациях, где все находятся под великим эмоциональным давлением, равнодушие немыслимо; в такие времена любые точки зрения истолковываются как политические, Быть аполитичным – все равно, что занять политическую позицию, но ту, которая никому не угождает. (Пол Боулз «Дом паука», Kolonna Publications 2006)

Я с ним полностью согласен и потому был готов к тому, что русские скажут, что я якобы «лью воду на эстонские мельницы». То, что книгу переведут и примут эстонцы, я никак не ожидал. В 2009 году я думал, что довел его до конца, однако год спустя, я переписал его заново, но стержень остался тот же. И еще через год я к нему возвращался… несколько раз… вплоть до последней редактуры в этом году.

Насколько роман автобиографический?

Не более, чем «Путешествие Ханумана на Лолланд». Биографических пунктов мало, но они знаменательны. Об этом я не хочу говорить. Гораздо важней то, что я создал героя, который способен себя выражать не так, как это делаю я. И это редкий тип. Таких русских — чужих одинаково в русской и эстонской среде — у нас немного, и я их с лету узнаю. Он говорит и думает иначе; он не побежит с толпой кричать об ущемлении прав русских, и не потому что ему плевать на русских и их права, а потому что куда-то катиться, куда катится масса, ему не хочется. Мне он интересен, он напоминает набоковских фриков, лирических персонажей, отмеченных печатью абсурда. Он принимает решения, которые меня удивляют; он делает вещи, которые меня ставят в тупик; он высказывает мысли, от которых у меня шевелятся волосы на голове. Он меня и восхищает, и ужасает одновременно. Он почти как Мальдорор или герой «Голода» Кнута Гамсуна.

Наверное, поэтому некоторые говорят, что вы – злой, мизантроп… Так ли это?

Не знаю. Но если судят обо мне по «Горсти праха», то – не там ищут! Меня там нет. Там есть другой, а я – всюду и нигде. Но похоже, что большинство тех, кто читает этот роман, ищут в нем то, чего там нет. И когда не находят, расстроившись, начинают толковать роман на свой лад. Вместо того, чтобы самим попытаться увидеть изображенный моим героем мир, они ошибочно полагают, что мой герой — это я. Старая история. Как сказал Лермонтов: «самая волшебная из волшебных сказок у нас едва ли избегнет упрека в покушении на оскорбление личности».

Где-то в прессе промелькнула ирония по поводу того, что вы, проведя параллель с поэмой Элиота, якобы называете Эстонию «бесплодной землей». Так ли это?

Нет, нет… Это было бы слишком прямолинейно. Конечно, «бесплодная земля» в моем романе — это сам герой-повествователь, бесконечно одинокий человек, который поделился с героиней горстью этой земли… Тут можно долго говорить: и о «Сатириконе» Петрония, эпиграф из которого предваряет поэму Элиота, и о Экклесиасте, к книге которого восходит цитата из поэмы Элиота… Она же вынесена на титульный лист… О многом… Но в этом должен разбираться читатель, – я не обязан все это объяснять.

В романе затронуто множество социальных тем, очень болезненных для нашего общества. Если вы говорите, что не ставили перед собой задачи ответить на злободневные вопросы, спасти человечество и т. д., то возникает вопрос: зачем они нужны? Какое значение играет Бронзовая ночь в вашей книге?

Знаете, человеку, у которого умирает ребенок, наплевать и на митинг на Болотной и на проспекте Сахарова и на Тынисмяги… В этой ситуации герой оказывается в универсальном одиночестве, сравнимом с античной трагедией, он сталкивается лицом к лицу с бедой, которую не превозмочь, и хаос окружающего фарса отступает. Социальные темы, которые пронизывают роман, как параллельные измерения, призваны делать вымысел выпуклым, чтобы боль и горечь, которую испытывают мои герои в конце книги, отозвались в читателе троекратно, чтобы спусковой механизм трагедии выстрелил. Это достижимо только при помощи эффекта жизнеподобия. Мир книги должен быть похож на повседневный мир, чтобы вымышленные события и персонажи получили право на проживание в книге. Без этого никак. Именно затем персонажи, которых встречает и дотошно описывает мой герой-повествователь, говорят то, о чем обычно у нас говорят люди. Дабы усилить эффект правдоподобия, я вынужден был ввести эти темы, ибо они неизбежно всплывают чуть ли не на каждой кухне, за каждым столиком в кафе нет-нет да заговорят о законе о языке или о переносе памятника. Как же без этого, если обыватели об этом говорят? Именно по этой причине мне было трудно писать этот роман: приходилось отвоевывать у биоэнергетической паутины право на то, чтобы вырвать из нее кусок мира и описать его. Потому что люди барахтаются, как муха в клейстере, в навязанной средствами массовой информацией картине жизни, нас каждый день давят мнения окружающих людей (особенно публичных персон), нас сбивают с толку интерпретациями и толкованиями событий. Вырвать право на высказывание – наипервейшая задача автора. Для этого нужна смелость и внутренние соки жизни. Ну и конечно, очистить язык от окиси и накипи, это тоже.

Извините, но я задам вам, так сказать, неизбежный вопрос: не могли бы вы сказать, к какой литературе – русской или эстонской, или эстонской русской – вы относите роман «Горсть праха»? Какой это роман – русский, эстонский, европейский?

Некоторые критики в России до сих пор не могут решить: русский ли роман «Путешествие Ханумана на Лолланд»? Даже в частной со мной переписке не могут ничего по этому поводу сказать. Думаю, что, как и «Путешествие Ханумана на Лолланд», роман «Горсть праха», прежде всего, европейский роман. По многим причинам, и первейшая из них: поэма Томаса Стернза Элиота «Бесплодная земля», с героем которой мой протагонист находит в себе много общего (поэма звучит в нем, он над ней размышляет едва уловимыми образами, поэму можно вычитывать из романа, но это может сделать только очень пристальный читатель). Прежде всего потому, что он ощущает себя в похожей ситуации: закат европейской цивилизации, поломанные отношения, коммуникации, невозможность прижиться на ставшей ему чуждой родине, отсутствие связи с корнями и – как считает Андрей Аствацатуров , главная тема поэмы Элиота, – «смерть-в-жизни» (цитирую: «Герой «Бесплодной земли» утратил жизненные силы {поскольку утратил связь с корнями, связь с природой}, его бытие лишено смысла».), – все это настигло моего героя-повествователя.
При этом я считаю, что мой роман тесно связан не только с традицией европейского романа, но и с русской литературой, советской и пост-советской. Судите сами, мой повествователь упоминает Бунина, Набокова, Сашу Соколова, Достоевского, Тургенева, Вампилова, Петрушевскую; персонажи книги обсуждают не только фильмы Лукаса Мудиссона, но и российский фильм «Изображая жертву». Помимо этих примеров, думаю, что даже не самому искушенному читателю станет очевидно, что мой роман стилистически да и по духу своему вырастает из «Записок из подполья» Достоевского, чем-то мой герой-повествователь мне напоминает Печорина, а чем-то Вадима Масленникова («Роман с кокаином» М.Агеева-Леви). Между тем, в моем повествователе я узнаю и героя романов Кнута Гамсуна «Голод» и «Пан», в нем есть кое-что от Стивена Дедалуса Джойса. И неудивительно, потому что Джойс писал «Портрет художника в юности» под влиянием «Героя нашего времени», а Гамсун испытывал сильное влияние Достоевского. Русская и европейская литературы переплелись.
Если говорить об эстонском словесном творчестве, то тут я, пожалуй, нахожу только одно осязаемое звено (цитата из книги): «Теперь они думают, что что-то изменилось, думают, они вернут ее (родину), если под жопой будет Пежо, в зубах “Принс”, в одной руке гамбургер, в другой кока-кола; если бабушка будет шить стрэтч-джинсы!» (Nüüd nad arvavad, et miski on muutunud, arvavad, et nad saavad ta tagasi, kui perse all on Peugeot, hambus Prince, ühes käes hamburger, teises Coca-Cola; kui vanaema hakkab kuduma stretšpükse.)
Поэтому я думаю, что роман «Горсть праха» принадлежит скорее традиции русской литературы, чем эстонской, но это — европейский роман. Возможно, эмигрантский.

Как получилось, что вы стали писать? Я не спрашиваю – «как вы стали писателем?», а именно — как вышло, что вы решили писать?

В моем случае, письмо – это побочный эффект болезни под названием жизнь. Это часть моего восприятия (способ обработки чувственных данных, возможно). Полемика с Беккетом, который сказал, что коммуникация невозможна, так как средств для ее осуществления нет. Письмо вплетено в мои отношения с миром. Это мой способ выживать, оставаться трезвым, перебарывать фарс. Иначе воспринимать действительность я не могу. Письмо – мое противоядие, мое лекарство. Если б я не писал, я бы давно умер от отравления жизнью. Ею можно за минуту обожраться до смерти.

Так к чему вы пришли? Прав был Беккет?

Вы знаете, я – существо полифоническое. Так получилось. Видимо, с этим рождаются. Я могу порождать в себе персонажей. Наверное, мог стать актером, но свернул не в тот коридор. Например, для меня не так важно, что думаю я сам по поводу какого-нибудь высказывания или события, – гораздо важней успеть записать мнение, которое придумалось для какого-нибудь персонажа. Понимаете, внешний раздражитель сообщает толчок для путешествия внутрь себя. Иногда так и рождаются романы или большие фрагменты: из взвешивания разных мнений. Тут мое собственное меркнет в стереоскопической картинке. Ну, какая разница, что я думаю, когда рождается мир! Неужели я буду бить кулаком по рукописи и кричать: «Нет, мой герой не может сравнивать русского с мусульманином! Нет, ему не может быть стыдно за то, что он человек!». Это смешно. Способность творить образы, которые имеют свое личное отношение к происходящему, свою философию, идеологию, страсть и так далее – это гораздо увлекательней, нежели личный взгляд. Когда рождаются герои романа, себя следует усадить на самый последний ряд и молча внимательно следить за тем, что разворачивается на сцене воображения. Литература – это чудо. Как явление природы. Как вулкан или океан.

Также в номере:
Джерард Мэнли Хопкинс. Море и жаворонок. Стихи. Перевёл Ян Пробштейн    Андрей Иванов. Без названия. Фрагмент романа    Андрей Иванов: Письмо – это мой способ выживать / Игорь Котюх (Беседа о романе «Горсть праха»)    Лийна Таммисте. Маленькое чёрное платье. Стихи    Трийн Соометс. Родные города. Стихи    Света Григорьева. Нет, спасибо. Стихи    1-2 2014 (06.06.2014)    Джон Эшбери. Священные и мирские танцы. Стихи. Перевёл Ян Пробштейн    Юлия Подлубнова. В поисках эстонскости. Рец. на книгу: Андрей Хвостов «Страсти по Силламяэ»    П.И.Филимонов. Рукопись, найденная, или Три в одном. Рец. на книги: Елена Глазова «Трансферы», Семён Ханин «Вплавь», Артур Пунте «Стихотворные посвящения Артура Пунте»    Дарья Суховей (Санкт-Петербург). Обманное стекло. Стихи    Улья Нова (Москва). Человек из чемодана. Рассказы    Горан Симич (Босния). Краткая беседа о жизни. Стихи. Перевёл Андрей Сен-Сеньков    Андрей Сен-Сеньков: Я похож на многоножку, мне всё интересно потрогать лапками / беседовал Игорь Котюх    Сергей Узун (Кишинёв). Приводя дела в порядок. Рассказы    Андрей Хвостов. Das Deutsche. Эссе    Велло Викеркаар. Виктор. Рассказ    Шамшад Абдуллаев. Одно стихотворение Витторио Серени    Небойша Васович (Сербия). Империи. Стихи. Перевёл Андрей Сен-Сеньков    Ласло Блашкович (Сербия). Страх, лететь. Стихи. Перевёл Андрей Сен-Сеньков    Фарид Нагим. Крик слона. Пьеса    Константинос Кавафис. Возвращение из Греции. Стихи. Перевёл Александр Вейцман    Анастасия Векшина (Москва). Скучать по северным странам. Стихи    Игорь Лапинский. Тяни, паучок, тяни. Стихи    Елена Глазова. Спонтанная левитация. Стихи    Аркадий Драгомощенко. Великое разнообразие любви. Стихи. Вступительное слово Виктора Лапицкого    Хамдам Закиров. Крымские стихи    Ниджат Мамедов. Непрерывность 11– 20. Стихи    Игорь Вишневецкий. Стихотворения, присланные из Италии    Андрей Сен-Сеньков (Москва). 22-24. Стихи