Print This Post

Улья Нова (Москва). Человек из чемодана. Рассказы

Новые oблака
1-2/2014 (67-68) 06.06.2014, Таллинн, Эстония

Человек из чемодана

С самого рождения до 18 апреля, когда ему исполнилось тридцать, он провел в уютном картонном чемодане. Его чемодан снаружи был серый, дерматиновый, а изнутри оклеен желтыми обоями с рисунком – синими косыми тире, будто идет нескончаемый дождь. В чемодане пахло старыми газетами, рукоделием, пожелтевшими кружевами, перьевыми подушками, связкой ключей, стружками, – короче говоря, обычным хламом старого чемодана, с которым когда-то его дед – советский солдат, хромающий на левую простреленную ногу, улыбаясь кривоватой после контузии улыбкой, возвращался из госпиталя под Варшавой домой.
Каким образом молодой человек умещался в чемодане: да очень просто, сворачиваться калачиком не приходилось. Все, что требовалось – немного прижать ноги к груди. В чемодане было все необходимое для его полноценной и вдумчивой жизни. Над головой висело бра с серым жестяным плафоном на гнущемся как угодно стебельке. Это было удобно. Можно было направлять свет на страницы. Книги были всегда под его правой рукой: нескончаемая стопка, в которой попадались тома из дедовой библиотеки, серии «Классика мировой литературы» в потрепанных суперобложках, под которыми синел шершавый суконный переплет. Карандаш для пометок всегда был у него за ухом. Эту привычку молодой человек перенял у деда: понемногу столярничая, мастеря ящики для цветов и скворечники для дачи, старик всегда укладывал за ухо обрубок чернильного карандаша. И иногда, по рассеянности, ходил с карандашом за ухом несколько дней. Это придавало озадаченный и деловой вид.
Перекидной блокнотик на пружинке, для выписок, лежал в нагрудном кармане байковой рубашки молодого человека. Под левой рукой находилась чашка остывшего чая и валялась коробка сухариков с маком. Тут же на всякий случай был и телефон. Пока дед был жив, они часто созванивались, играли по телефону в шахматы. У каждого из них были свои карманные шахматы с крошечными фигурками-бирюльками, похожими на выпадающие из своих лунок детские зубы. Каждый делал по одному ходу за разговор. «Пешка с7-с5» – «Ладья h1-f1» Без лишних слов, нюнь и нравоучений. До следующего звонка. Во время последней партии голос деда то приближался, то отдалялся, прыгал, скакал и булькал – шея старика подергивалась, руки тряслись, трубка плясала и трепыхалась у рта. Но ходы дед делал обдуманно и хитроумно, все до единого, включая последний: «конь f3-g5, шах».
Когда деда не стало, все вдруг взбаламутилось, вздыбилось, потеряло свои прежние места. С хлопком перегорела лампочка в плафоне-колокольчике. Чай выпятил какой-то свой горьковатый алюминиевый привкус. В уголке чемодана, в марлевом мешочке лежали две таблетки нафталина. Это такой химикат, которым раньше выкуривали отовсюду моль и мучных жучков. После смерти деда, видимо, по чистому совпадению, таблетки окончательно выдохлись, то тут, то там на верблюжьем одеяле, на локте старого пиджака стали появляться и бесцеремонно зиять проеденные молью дыры, словно дыры от пулек духового ружья. Или это само время подавало недвусмысленные намеки, указывая на свое присутствие в мире, на свое неукротимое превосходство.
От горя и отчаянья у него появилась привычка названивать наугад, кому уж повезет. И тихо, нараспев, будто декламируя стихи, предлагать сыграть в шахматы. Обычно, на его просьбу, на том конце провода люди озадаченно замирали. Тогда он пару секунд, а то и целую минуту слушал сосредоточенно соображающее молчание незнакомца, ищущую подвох недружелюбную и сосредоточенную тишину. Иногда он разрешал себе набрать номер глубоко за полночь и, пока в трубке раздаются сверлящие ухо гудки, гадать, кому на этот раз будет принадлежать заспанный, мятый, встревоженный голос: мужчине, женщине, старику, девочке. Многие бросали трубку. Некоторые возмущенно и обиженно бормотали: «Ты что, сдурел, соображаешь, который час!?» Потом нашелся мужчина, судя по голосу – средних лет, коренастый, лысеющий, страховой агент, отец двух мальчиков и еще взрослой дочери, о существовании которой он пока не догадывается. Толи ему тоже не спалось. Толи у него была срочная ночная работа, годовой отчет, ведомости, а голова отказывалась подчиняться, и хотелось беспечно болтать ногами и смотреть о море. Как бы оно там ни было на самом деле, но этот немногословный, чуть гнусавый человек неожиданно согласился сыграть партию. И через полтора месяца вышел победителем. На следующее утро, нерешительно приотворив фанерную крышку, молодой человек высвободил из чемодана сначала плечо, потом обе ноги. Некоторое время он сидел, припоминая, что дед говорил ему про жизнь, листал блокнот, пытался высвободить из перепутанной, ленной памяти хоть какие-то очевидные и всесильные на первый взгляд афоризмы, способные воодушевить настолько, чтобы нашлись силы решительно оттолкнуться, вырваться из чемодана целиком, проследовать на кухню и попытаться сварить кофе. А там уж, потом уж, за чашкой дымящейся черноты попробовать все обдумать и наметить стратегию действий – хотя бы по одному ходу, по одному вдумчивому и хитроумному ходу в день.

 
Пустошь великая

Есть одно место, совсем рядом, в шести минутах торопливой ходьбы, в восьми минутах, если прогуливаться не спеша, возле метро. Там ларек овощной. Там круглосуточный пластмассовый кубик-магазинчик с холостяцкими заливными в прозрачных пластиковых упаковках. Там заляпанное, неказистое на вид, одноразовое по ощущению строение, где продают чебуреки и лаваши, там палатка с курами-гриль, а так же загон, где возникает вчера аптека, завтра ремонт часов и еще там несколько кочующих ларьков окружают крошечную треугольную площадь. Она-то и есть особое место. Пустошь Замоскворецкая. Внизу горбатый тусклый асфальт, наверху бесформенные плевочки облаков. Шумят машины в проулке, гудят в пробке на проспекте. А прохожие, как и везде, здесь торопливы, насуплены. Шаркают их подошвы, цокают каблуки. Полощутся на ветру шелка, свистят, свингают джинсы – по крошечной площади, по сокровенному месту снуют ускоренные, усердные люди: от метро, к метро, к курам-гриль, к магазинчику дисков, к неказистому заляпанному строению, за теплыми лепешками, к овощным ларькам.

То дождь поливает крошечную площадь. То над ней вьются снежинки, предвещая новый год, поблескивая, подразнивая и ненароком легкомысленно обещая чего-то. Ночью, в свете лампочек и одиночки-фонаря асфальт поблескивает как нейлон, как нефть, как черные тени для век, как новенькая косуха, как скат (на самом деле эти сравнения можно продолжать до бесконечности, так что присоединяйтесь). Лужи разливаются и исчезают. Три желтые сливы катятся, а за ними вприпрыжку скачет белый котенок с рыжим пятном на боку и черным ухом. Старушенция в зеленой мужской куртке продает подосиновики. Другая, в пуховой кофте, бойко вылавливает вареную кукурузу из закутанной в тряпки кастрюли. А прохожие все бродят, ковыляют, снуют по своим делам от метро, к метро, к овощным ларькам. Кто-то бурчит на ходу в наушник. Кто-то уютно запахивается в ангорский кардиган. Но однажды, прямо посреди пыльного треугольника крошечной площади, под низким байковым небом, среди прохожих, под моросящим дождем возьмет да и остановится человек. Куртка его разметалась. Рубашка на нем тухлая. Под ногтями у него земля. Ботинки его стоптаны. Джинсы его мятые. В тусклых клоках русых волос, похожих на покинутое гнездо, хозяйничает царицынский сквозняк. Щеки его небриты. Разит от него потной человечиной, усталостью и водкой. Остановится он вдруг. Застынет, пошатываясь. Будет сосредоточенно и удивленно всматриваться прямо перед собой. Замрет, недоумевая. Станет усиленно моргать и легонько трясти головой, будто разом забыл чего-то важное. А, точнее сказать, вдруг растерялся человек подчистую, рассеялся повсюду и все на свете напрочь одним махом позабыл. Все, чего хотел он, ради чего жил, что любил, чего боялся, что берег, чего жалел, – нежданно-негаданно по неизвестному волшебству в один миг выпустил, утратил и будто бы весь в себе запнулся.

И вот, стоит он посреди крошечной площади, беспомощный, отупевший, пустой и испуганный. Ничего не может понять. А и ничего-то не может вспомнить. И, тем более, совершенно не способен он чего-либо сообразить. Мычит, шатается, пытается срочно что-нибудь уяснить: про себя, кто он такой, про все вокруг, что это и к чему оно, про смысл и куда надо идти, и как же так все получилось, и что надо-то, а и зачем оно это ему. И что дальше. И что же теперь. Ничего не понимает человек. Ветер прошибает его насквозь, пронизывает с запада на восток, просвистывает с севера на юг. И уносится ветер царицынский кружить ржавые листики тополей во дворах. А человек-то все стоит: снаружи – на площади среди ларьков, изнутри – пребывая вообще нигде, в опустошительной и страшной пустоши замоскворецкой. И будет он там, пока его кто-нибудь не толкнет. Пока его кто-нибудь не заставит очнуться, не расколдует пинком грубым, не вернет выкриком сиплым из одури великой, из мгновенного пробника-небытия обратно в пасмурный сентябрьский четверг, под небо, которое, между прочим, не безбрежное, не бескрайнее, а строго огорожено окном пластиковым, кругозором утомленным и сроком жизни.

А потом, однажды на треугольник площади нечаянно выйдет черная дворовая псина-хрипун, которая всегда возле ларька с сухофруктами ошивается. Выйдет черная на самый центр треугольника пыльного. Остановится. Замрет. Начнет растерянно озираться по сторонам, словно ища подсказку: что это вообще такое все, как это произошло, куда теперь, зачем и что дальше. Будет стоять, заглядывая в лица прохожих, нерешительно переваливаясь на лапах, ожидая, когда пустошь замоскворецкая, отупение великое, не жизнь и не смерть, а тоскливая древнерусская одурь снова отпустят, отступятся, схлынут.

И меня порой тянет на площадь между ларьками чумазыми, окутанную ароматами кур-гриль, чебуреков и вареной кукурузы. Остановиться там возле лужи, в которой отражается облако и высоко летящий самолет. Постоять пару минут среди снующих прохожих, поморгать, тупо и изумленно оглядываясь по сторонам. Вдруг на миг с ужасом пропасть, кануть в небытие проклятущее, в пустошь замоскворецкую, в не жизнь и не смерть. А потом, мигом, как снег на голову, как выстрел очнуться назад, вернуться обратно от какого-нибудь нетерпеливого и грубого пинка. Ожить, словно кипятком окатили, крепко и напрочь, да так, чтобы словно после двух чашек кофе скорым поездом с ужасом, с восторгом зачастил ненасытный и неугомонный пульс.

 
Холодильник

В холодильнике накрапывал дождь. При любой попытке договориться, холодильник рыгал в лицо густым запахом болота, предлагая круиз в свои трясины. В морозилке плавали измельченная морковь и петрушка, изливались, украшая белую майку оранжево-зелеными красками настоящего лета – в такой только кататься на роликах по пыльным, головокружительно уходящим из-под ног улицам.
Наблюдая весну в морозилке, он удивлялся, как это ему удалось довольно долго, года три с молодостью играть, удерживая ее разливными ухищрениями и приманками. Как песню, исполненную уже не на гитарке, а на синтезаторе, в утроенном ритме, и не для темных переулков с сигаретой на троих, липким неловким объятьем и болгарским магнитофоном одноклассника, а для полумрака тихих баров, куда лениво вторгаются из ментолового холодка Ауди и, раскиснув от коктейля, без энтузиазма осматриваются по сторонам, впрочем, тут же забывая подробности.
Холодильник хмыкнул и изверг встречу на пересечении Никольской и Ветошного с зареванной Ланой. К ней можно было заскочить без предупреждения, когда вздумается. Мокрыми кусочками льда выплыли ее пустынная квартира, широкий диван, большая черная кофеварка. Обнимая Ланины мускулистые руки, целуя ее жилистые икры с колючей щетинкой волосков, он послушно внимал жалобам на безденежье. Кофе из черной кружки обжигало его под длительные монологи об ее нищете: без завтрака целый день крутилась у станка в ветхих пуантах. Про себя посмеивался над заявлениями типа: «Балет – моя работа, я больше ничего не умею и ничему не желаю учиться». После этого он обычно пристально всматривался в небо за окном, которое серо ползло куда-то. И ожидал. И она действительно начинала клянчить на концертный костюм, на кеды, на новые джинсы, на кофе… чтобы спустить все снова на кокаин. Когда долгожданная просьба одолжить немного ломала тишину, он про себя усмехался: «Пойди-ка, попляши».
Холодильник закашлялся и выплюнул сверток с предложениями поработать секретаршей, поучиться на курсах машинописи, которые неизменно вызывали истерику, Лана убегала в ванную, запиралась, плакала, швыряла на пол пустые тюбики крема и зубной пасты. Гордо выходила, наливала кофе, перестав обращать на него внимание – пройдет год, он останется прежним, худым стареющим парнем, а ее ждут театры всего мира.
Холодильник, всхлипнув, зашлепал о линолеум капелью с крошками Ланиного выпускного, который совпал с первым танцем на шесте, в дешевом стрип-баре, за городом. Через неделю он занес ее телефон в черный список и стал нерешительно встречаться с Лизой, тихой неподвижной школьницей. Вскоре он наскоро удалил все прежние смс-ки. Робко поддерживал бледную руку худой, застывшей девушки, катил на роликах рядом, позволял ей краснеть каждый раз, когда она нечаянно касалась его бедром.
Холодильник еще немного поплакал, булькнул яхтой, уносящей на дно спящие тела своих владельцев, вздохнул с обидой брошенного любовника и заглох, восстановив во всей квартире сыроватую сентябрьскую тишину.
Из морозилки выплыл и потек меланхолией тот вечер с Лизой в небольшом подвале с живой музыкой и пьяными задымленными детьми.
Он стоял, обозревая свою квартиру – кухню, ванну, туалет, спальню в одной общей зале с плетением колючей проволоки и разноцветных тусклых лампочек вдоль стен. Холодильник хмыкнул, напомнив, как у голубого беде плескалась его бывшая невеста, а вечно готовый к новым подвигам, уютно замаскированный клетчатым пледом, упругий и устойчивый к прыжкам двуспальный диван терпеливо ожидал как ринг своих борцов.
Он посещал бассейн, массажиста и не закрывал окна на ночь – спали в холоде, как египетские фараоны, мечтая сохранить персиковый пушек и мягкую сладость щек. Он ел лишь натуральные продукты, умеренно напичканные пищевыми добавками. И замораживал воспоминания, не давая им сминать нежную кожу лица и пигментировать холеный эпидермис. Но сейчас он стоял и наблюдал, как его верный холодильник отдает концы, уходит в рай или ад электроприборов, где они живут, инвалиды, урча обесточенными душами, мечтая о прошлом и жалуясь на него друг другу.
Из морозилки выплывал ужасный кусок телячьей вырезки – тот черный год с Лизой, ее выкидыш во время любовной игры в голубой ванне, ее поспешное бегство в Европу – учиться, работать? У нее была странная потребность верить в свое собственное бессилие. Словно она – бумажная статуэтка, которую вот-вот с хрустом сомнешь. Казалось, еще немного и вот она уже падает, превратившись в ворох розового шелка и пыльной мешковины. Но попробуй, сомни. Или жди, пока она упадет. Вскоре он разгадал ее безудержное желание быть уязвимой, безобидной. Как маленькие желтые цветочки куриной слепоты – от лютиков не отличишь. Так и осталось непонятным – была ли это изнуряющая форма борьбы, акт пацифизма, направленный против себя самой или же лишь фигура охотничьего танца – я опасности не представляю, будь рядом. Согреться от тепла твоей груди, прежде чем укусить. Слишком заметную радость доставляло ей сознание своего превосходства, неожиданный бросок из засады, и моментальная капитуляция в мягкий пух: как ты мог подумать, это твои фантазии, мазохист.
Он сел на краешек дивана. Голову, как большой грузный плафон, уронил на руки. И холодильник тек слезами раскаяния за то, что, конечно, не по его вине.
Оставалось увидеть ночное небо, полное изумрудов, каратов по семь каждый. И он увидел, что делать. Отрастил длинные волосы, чтобы вместо подростка или мальчика для интеллектуального досуга состоятельного мужчины принимали хотя бы за Иисуса Христа. Так вошел в роль, что щеки впали, а скулы торчали, словно каркасы палаток под тентом – нестерпимо. Отрастил острый треугольный ноготь на мизинце – чтобы, закатывая голубые глаза, теребить струны, и манерно тянуть одну ноту, косясь на силуэты девочек, что сидят с пивом на полу, в темноте, перед сценой. Прослыл поэтом в рекламном агентстве, где работал курьером, даже с начальником говорил, словно декламируя стихи Одена.
Раскрыл форточку в ночь, небрежно отрывал куски от батона из австралийской пекарни, да так резко, что крошки рассыпались по полу, жевал мягкий, сладковатый, еще горячий хлеб и запивать вином прямо из бутылки. А небо в форточке было черное, в изумрудах, каратов на семь каждый, словно кто-то собрал крошки хлеба и швырнул за окно. Он лежал на диване, прямо в кедах и гадал, какое чудо мощней – хлеб из пустоты, или изумруды, настоящие, из горсти крошек. О чем еще оставалось думать тридцатилетнему парню с задницей, непривычно болящей и ноющей при любом движении – при попытке перевернуться поудобнее в кресле или когда, забывшись, со всей силы плюхнулся на кожаный диванчик в офисе. Так может болеть только одинокая душа или задница, исколотая сотней игл, которые, как дротики дартс, все яростней всаживает медсестра. Каждый день – по три укола в разные точки двух почти плоских и белых мишеней. Ни его бывшая невеста, ни в рекламном агентстве, ни его музыканты: клавишник, басист и ударник, – не знали и не догадывались, что у него туберкулез.
Пролив последние струйки слез, холодильник умер.

Также в номере:
Джерард Мэнли Хопкинс. Море и жаворонок. Стихи. Перевёл Ян Пробштейн    Андрей Иванов. Без названия. Фрагмент романа    Андрей Иванов: Письмо – это мой способ выживать / Игорь Котюх (Беседа о романе «Горсть праха»)    Лийна Таммисте. Маленькое чёрное платье. Стихи    Трийн Соометс. Родные города. Стихи    Света Григорьева. Нет, спасибо. Стихи    1-2 2014 (06.06.2014)    Джон Эшбери. Священные и мирские танцы. Стихи. Перевёл Ян Пробштейн    Юлия Подлубнова. В поисках эстонскости. Рец. на книгу: Андрей Хвостов «Страсти по Силламяэ»    П.И.Филимонов. Рукопись, найденная, или Три в одном. Рец. на книги: Елена Глазова «Трансферы», Семён Ханин «Вплавь», Артур Пунте «Стихотворные посвящения Артура Пунте»    Дарья Суховей (Санкт-Петербург). Обманное стекло. Стихи    Улья Нова (Москва). Человек из чемодана. Рассказы    Горан Симич (Босния). Краткая беседа о жизни. Стихи. Перевёл Андрей Сен-Сеньков    Андрей Сен-Сеньков: Я похож на многоножку, мне всё интересно потрогать лапками / беседовал Игорь Котюх    Сергей Узун (Кишинёв). Приводя дела в порядок. Рассказы    Андрей Хвостов. Das Deutsche. Эссе    Велло Викеркаар. Виктор. Рассказ    Шамшад Абдуллаев. Одно стихотворение Витторио Серени    Небойша Васович (Сербия). Империи. Стихи. Перевёл Андрей Сен-Сеньков    Ласло Блашкович (Сербия). Страх, лететь. Стихи. Перевёл Андрей Сен-Сеньков    Фарид Нагим. Крик слона. Пьеса    Константинос Кавафис. Возвращение из Греции. Стихи. Перевёл Александр Вейцман    Анастасия Векшина (Москва). Скучать по северным странам. Стихи    Игорь Лапинский. Тяни, паучок, тяни. Стихи    Елена Глазова. Спонтанная левитация. Стихи    Аркадий Драгомощенко. Великое разнообразие любви. Стихи. Вступительное слово Виктора Лапицкого    Хамдам Закиров. Крымские стихи    Ниджат Мамедов. Непрерывность 11– 20. Стихи    Игорь Вишневецкий. Стихотворения, присланные из Италии    Андрей Сен-Сеньков (Москва). 22-24. Стихи