Print This Post

Джон Эшбери. Священные и мирские танцы. Стихи. Перевёл Ян Пробштейн

Новые oблака
1-2/2014 (67-68) 06.06.2014, Таллинн, Эстония

Джон Эшбери / John Ashbery, США, р 1927
copyright John Ashbery 1956, 1985, 1987, 1994, 2000.

 
Из книги «Некие деревья» (1956)

Художник

Сидя между морем и зданиями,
Он с наслажденьем писал портрет моря.
Но так же, как дети думают, что молитва —
Просто молчание, он думал, что его предмет
Набежит на песок и, схватив кисть,
Нанесет собственный портрет на холст.

Поэтому на его холсте не было никакой краски,
Пока жильцы дома не заставили его работать:
«Постарайся использовать кисть как средство
Достижения цели. Выбери для портрета
Что-нибудь не столь злое и большое и более
Соответствующее настроению художника или, быть может, молитве».

Как мог он объяснить им свою молитву
Что природа, не искусство, может незаконно занять холст?
Он выбрал свою жену как новый объект,
Сделав ее на портрете огромной, как руины дома,
Словно позабыв о себе, портрет
Выразил себя, не прибегая к кисти.

Немного воодушевившись, он обмакнул кисть
В море, бормоча искреннюю молитву:
«Душа моя, когда я буду писать следующий портрет,
Да будешь ты его разрушительницей».
Новости распространились в здании со скоростью пожара:
Он вернулся к морю в поисках сюжета.

Вообразите художника, распятого изображаемым!
Изможден до того, что не мог даже взмахнуть кистью,
Он вдохновил некоторых художников, свесившихся из своих зданий,
На злобное веселье: «У нас нет молитвы пока,
Как себя на холсте запечатлеть
Или заставить море позировать для портрета!»

Прочие заявили, что это — автопортрет.
В конце концов, все намеки на предмет
Начали выцветать, сделав холст
Совершенно белым. Он отложил кисть.
Тотчас же вой, бывший также молитвой,
Донесся из перенаселенных зданий.

Они сбросили его, этот портрет, с крыши
Самого высокого зданья; а море пожрало холст и кисть,
Словно предмет сам решил стать молитвой.

 
Из книги «Как известно» (1979)

Много телег тому назад

Сначала показалось, что ты умер,
Но потом, нет, я сказал, он все еще здесь,
Лоб посвежел. Свет зажегся. И
Еще один. Но нет, я сказал,

Ничто на этом широком ложе огней, похоже, как
Водоросли, остается послушать. Удвоено — забава внутри,
Логово — плоскость уложенная в ночь.
Для него требуется лишь одно вмешательство,

Стежок, другой, третий, и потом видишь,
Какое все это ложное равенство, посеянное
С заколдованным голубым кустарником на каждой террасе,
Которую создает ночь, и они поддерживают.

Как легко могли бы мы волхвовать, если бы мы следовали,
Как нить, продетая в ушко иголки,
За желобками света. Он сопротивляется. Но мы настойчивы,
Поддерживаем их, израненных, обожаемых.

 
Как известно

Все, что видим, пронизано этим —
Дальние верхушки деревьев со шпилями (столь
Невинны). Лестница, застывшие блики на окнах —
Пронзены до дыр злом, которое вовсе не зло,
Влюбленностью без тайны, жизнью без жизни,
Настоящим, которого нет.

А дальше — мелкие капитуляции
Танца, о который протираешь локти,
Тыкаешь в него пальцем. День, когда ты совершил это,
Был днем, когда пришлось прекратить что-либо делать, потому что
Свершение включало всю материю, которая иначе не могла проявиться.

Ты соскользнул на колени
За бесценными алмазами родниковой воды,
Посеянной во мху, пока они не впитались,
И ты балансируешь на кромке этой
Тихой улицы с ее тротуарами, движением машин,

Точно они гонятся за тобой,
Но в полдневном блеске никого не было,
Лишь птицы, как тайны, которые нужно разгадать,
И дом, куда нужно еще добраться в такой вот денек.

Затененный свет, стало быть,
Был нашей жизнью,
Все в нас, что хотела бы исследовать любовь,
А потом отложить на время до поры,
Когда нужно было рассмотреть целое, и мы
Повернулись друг к другу, друг к другу.
Пройденный путь — было все, что мы видели,
И он наползал на нас, обескураженных тем,
Что теперь о столь многом нужно сказать, именно сейчас.

 
Мой эротический двойник

Он говорит, что не хочет сегодня работать.
Взаимно. Здесь в тени,
За домом, защищенным от шума улицы,
Можно перебирать старые чувства,
Одни выбросить, что-то сохранить.
                Игра слов
Между нами напряженнее, когда
Меньше чувств, которые могут сбить с толку.
Еще один круг? Нет, но в конце
Ты всегда находишь чудесные слова и спасаешь меня
До того, как это сделает ночь. Мы плывем
На наших мечтах, как на барже изо льда,
Пробиваясь сквозь вопросы и проломы звездного света,
Не дающего нам заснуть, размышляя о мечтах,
Пока они сбываются. Нечто произошло. Ты сказал.

Я сказал, но могу это скрыть. Но решил этого не делать.
Спасибо. Ты очень мил.
Спасибо. Ты тоже.

 
Из книги «Призрачный поезд» (1984)

Башня из слоновой кости

Еще один сезон, предлагающий имя и отдаленное решение.
И, как ветер, весь внимание. Те страждущие уши,
Взбиравшиеся на какие-то шаткие высоты, напором
Обратили тебя в свою веру, ибо в одиночку

Каждый из нас стоит и обозревает эту пустую ячейку времени. Ну,
И что же поделать? Так таинственное ползучее движение
Ускоряет свой демонический профиль, вызывая слезы, по крайней мере
В этих глазах, слезы волнения. Когда в последний раз ты усвоил это?

И все же в учебниках ты продолжаешь мараться
В отсталой невинности, хотя и этим тоже
Следует обладать, вместе со всем остальным.
Всегда есть какая-то нечистота. Помоги ей! Подготовь для нее место!

Чтобы в анналах этого года не было ничего, кроме того, что отрезвляет:
Крыльцо, построенное на сваях далеко над песками. Тогда не важно,
Что смерти следуют в неверном порядке. Обо всем этом было с такой легкостью
Написано. И ты найдешь верный порядок в итоге: игра, улицы,
         покупки, время летит.

 
Все здесь еще плывет

Но это потому, что влага летних ночей
Оседает на дне бутылки.
Помочи помогли поднять ее на этот уровень, не
Буря в стакане воды в частной психушке, хохот на заднем крыльце

Не мой, в конце концов; мне нужно сосредоточиться на том, как досадно
Будет радоваться моей исключительной
Разобщенности, хранящей это для меня как событие. Эти, эти молодые парни,
Принимающие душ с истиной, живущие на дивиденды с их

Утонченной восприимчивости ко всему, смогут распутать всю
Подкладку жизни, сфабрикованную из мгновенного
Кармана–очага, в котором она взрывается, откуда выходит к рампе истории,
Чтобы ее озолотили и позолотили, идет на убыль, пока легенда ее застывает,

Как воск, несоразмерная и торжествующая. Все равно мне приятна
Долгая сладость одновременности твоей и моей, нашей и моей,
Свет комариной летней ночи. Теперь о твоем стихотворении, озаглавленном
Это стихотворение: оно выстояло и должно затмить благожелательный прием.

 
Из книги «Апрельские галеоны» (1987)

Вокансон

Шел снег, пока он писал.
В серой комнате ему было покойно и одиноко,
Но никто, разумеется, не доверяет таким настроениям.

Где-то должно было быть понимание этого.
Хотя почему? Все равно это случается,
А чья в этом заслуга? Не того, что мы поняли,
Вероятно, – познанное умаляет нас,
Когда мы его познаем,

Как деревья познают бурю,
Пока она не пройдет, и заново падает свет,
Освещая неравномерно все это бормочущее братство:
Вещи среди вещей, люди среди предметов,
Идеи среди идей или людей.

Боль причиняет это желание дать измерение жизни,
Которая сама является именно тем измереньем.
Мы – живые, следовательно, мы говорим и ходим,
И люди подходят к нам, послушают,
А потом уходят опять.

Музыка заполняет пространства,
Где фигуры оттянуты на края,
И лишь она способна что-то сказать.

Мышцы тогда расслабляются,
На ум приходят хорошие мысли:
Ах, это солнце должно быть добро,
Опять пригревает,
Выполняя свой номер, завершая трилогию.
Жизнь, вероятно, вернулась. Ты спрятал ее,
Чтобы никто не нашел,
И сам теперь не можешь вспомнить куда.
Но если бы кто-нибудь умудрился стать ребенком опять,
Он стал бы почти, как оживший реликт,
Чтобы спасая этот предмет, спасая от замешательства,
Опустить звонкий занавес,

И несколько секунд никто ничего не заметит.
Концовка могла бы показаться прекрасной:
Ни тревожащих чувств, ни пугающих снов,
От которых просыпаешься в приступе
Необузданного чувства вины, – только теплый солнечный свет,
Легко струящийся по плечам
К мягкому тающему сердцу.

 
Апрельские галеоны

Что-то горело. Кроме того,
В дальнем углу комнаты не умер еще
Развенчанный вальс – он декламировал преданья
О завоевателях и о лилиях их – не вся ли жизнь в таком случае –
Невеселое новоселье? И откуда
Появляются обрывки смысла; Очевидно,
Пора было уже уходить, подаваться в другие края,
В сторону болот и холодных городов, названья которых
С манускриптов звучали, как будто они существовали на деле,
Но не было их. Я сумел разглядеть
Баржу, направленную, как пилка для ногтей,
В сторону радостей большого открытого моря. Казалось,
Что она меня подберет, и мы с тобой испытаем
Разобщенность далеко-не-ровной палубы, а потом однажды вернемся
Сквозь разорванный оранжевый покров раннего вечера,
Который произнесет наши фамилии, но в другом
Произношении, а потом и только потом
Может прибыть прибыль весны со взмахом птицы,
Взлетающей в направлении лучших краев, очевидно,
Хотя и не самых ведущих, возможно,
В том смысле, что гитара с крыльями, если б такая была,
Была бы ведущей. И казалось, что все деревья живы.

И настал другой день покороче, с волглыми
Гобеленами, с которых струились инициалы прежних владельцев,
Предупреждая нас, чтобы мы молчали и ждали. Узнает ли нас
Мышь сейчас, а если узнает, насколько подобье
Обсуждать позволит различья: крошку дадут
Или другое менее ощутимое благо? Но все равно
Все должно было развеяться так далеко от желаний,
Как корни дерева от земли, из которой
Оно тем не менее вовремя произросло,
Чтобы поведать нам о счастливом цветенье
И завтрашних праздниках вин. Даже просто
Под деревьями лежа, иногда удивляешься, как много ты знаешь,
А потом проснешься и знаешь, не зная,
Как много. В сумерках кажется в паузах, что звуки
Расстроенной мандолины доносятся одновременно:
С вопросом и таким же неспешным ответом. Посмотри
На нас, но приближайся не слишком, не то близость
Испарится с раскатом грома, и останется девушка-нищенка
С грязными, жесткими, как проволока, волосами, рыдающая непонятно о чем, –
Вот и все, что останется от золотого века,
Золотого нашего века, и не будут уже взмывать на заре
Клубы пыли, чтоб вернуться дождем
Мягкой пудры в ночи, отвлекая нас
От утомительной честности, не приносящей нам радости,
Рассказами о разноцветных городах,
Что там воздвиг туман и какими путями
Ушли прокаженные, чтобы
Избежать этих глаз, древних очей любви.

 
Из книги «И звезды сияли» (1994)

Призрачные всадники луны

Сегодня оставил бы все как есть.
Карманную расческу — «грязную, как расческа», — как говорят французы,
все же не такая грязная, точно, не в духовном смысле —
некая интуиция: бритва лежит под углом
к торчащей зубной щетке, как аллигатор,
крадущийся за баядеркой; особое воздействие всех вещей,
когда они остаются собой, то есть истово неистовыми

без всяких извинений перед миром или эфиром,
а потом крошащееся понимание того, что приказали
остановиться. Что ступеньки лестницы
вступили в заговор. Потом топливо в бойлере
поднялось над ободком котла, и так и застыло.
Не приносить никаких извинений больше
никогда, никаких алиби за вещи, возвращенные в магазин,
просто уклончивость, бесстрастная, вечная. И можно опять любоваться
оболочками вещей без предубежденья
или недосказанности, а ядро незаметно
выбрасывать — ну, выплевывать. Подобные предметы,
которые избирает моя стойкость,
как фонарик, который тоже прошел лишнюю милю,
как школьники, сейчас сидящие
внимательными рядами, собранно ожидая, когда эти слова наводнят
безумные уголки тишины. Мы собрали
их в конце из-за их уникального
безразличия друг к другу и к цирку,
в котором мы все обитаем, а также за то, что они так и просятся
в коллекцию, и за их склонность к распаду.

 
Любовные сцены

Спустя десять лет моя лампа
перегорела. Сначала я думал,
что таких больше не выпускают.
В магазинчике ширпотреба весны

я встретил знакомого, который знал того, кого я любил,
у молочного прилавка. Все ленточки разлетелись
на покровах мусикии, в то время как
недалекие орангутанги играли по-крупному на носки,

враг с кисточкой был посрамлен.
В верхнем углу косичка табачного дыма
предупредительно выгнала простые удовольствия. Мы
славно проводили время — точно, как:

«пожар, горим» — полагаю, это выражение
это выражает. В середине семестра я получил разрешение
отлучиться в центр города. Там
в разброде среди разрухи, и особо больше ничего вокруг, моя любовь

ждала меня. Было слишком благостно, чтобы
не поддаться, величавый романс о любви из чистилища,
о влюбленных котятах в корзинке.
И при этом нас призывают к чистоте,

отмыть руки от камней и ракушек морских —
мой плакат везде размазан и заштукатурен.
Когда два человека встречаются, складки
занавеса могут упасть, где угодно. Листья говорят, что это окей.

 
Мороженое в Америке

Все мы что-то лижем
а еще кое-что в придачу: гордые и малые,
те, кто осыпались с холста
и вынырнули ниже по течению.

…всегда забывает лекарство, возвращается, принимает.
Курица думает о цыплятах,
человек на луне в профиль: часть
того деянья, что доктор не прописал.

Мы просыпаемся, любуемся днем,
позволяем туфлям вести нас, куда хотят.
Погода славная:
истинное сиянье.

Наполни шапку ореховой шелухой безумья.

 
Мужчина в люрексе

Вопрос нескольких дней теперь.
Блеск в глазах ребенка говорит об этом.
Возвращайся до утра, сказала она.
О возвращенье! Вернуться, чтоб мои враги увидели,
как я развалюсь в увитой виноградом беседке.

После того, как дадим братцу надышаться ингалятором,
где та горка, с которой грохнемся?
Ему нравились строгие формы: сонаты и сады с регулярными клумбами
и больше стиля, чем можно было предположить:
отчужденье, лень.

Далее: экономика сомнения,
сей панцирь дает некоторым передышку.
Для нас это сама концепция, аромат
дома. Как лыжные ботинки предназначены для снега.

 
Тем временем, дорогóй

Время выйти из дома
вдаль и поперек.
Просыпаешься с желанием умереть.

У каждого бывают скорбные чувства,
если их не отбросить.
Продолжай нагонять тоску, — сказал он.

Продолжай слушать, поскольку
подслушивание — единственный способ писать.
О, ты опять пишешь справочник.

Думал, море по колено.
Потом море нахлынуло.
Ураган Чарли с сестрой
несомненно были рады нас навестить.

Иногда потрясение
бывает чистым, как бриллиант.
За этим и тому подобным можно будет послать позже.

Не пища у него во рту.
Он послушает, кем могли бы стать другие,
и просто уплывает прочь.

Птеродактили все еще охотятся
на этнических полях.
Лучше так,
внутри, за этим окном,
пока подступает ночь.

 
Из книги «Поставьте здесь свое имя» (2000)

Приступы ярости

Неизбежно, как лающий пес, второсортная музыка
струится по пяти лестничным пролетам и на улицу прочь,
прилаживая швы, проверяя макияж в карманном зеркальце.

Внутри камеры обскура, как всегда жизнерадостные,
дантисты делают деньги. Тогда я этого не знал.
Дети вышли рассказать мне сдержанным тоном,
как дешево на взморье, как от соленого воздуха раскраснелись их щеки.

Под ударами яростных бурь, новые силуэты
выдерживают лишь несколько стирок.
Надень очки и прочти этикетку. Попридержи эту биту.
Он скорее испортит строй, чем воздух.
Он купил рубашку цвета озера Сэма Рэйберна*,
охра, смазанная состязаниями и валянием на земле. Арестанты
на пикнике всегда наслаждаются запахом мускуса, который плывет
в сгущающихся волнах,
вызывая ярую ностальгию
по гипотенузе, которой не бывало.

*Озеро и курорт в Техасе, названное по имени знаменитого конгрессмена из Техаса Сэма Рэйберна, который был спикером в течение 17 лет. – прим. переводчика

 
De Senectute*

Все, что чарует, чуждо.
Выбрось в воду, это ничего не изменит.
Меня поразило твое отсутствие, дитя,

в круглом окне часовни.
Забыла, видишь ли.
И я забываю тоже иногда.

В этом есть истинная ценность, привязанная где-то там.
Пятьдесят — это молодость в наше время. Восемьдесят тоже. Зависит
от того, с какой стороны посмотреть.

И склонилась она к пурпурным кока-колам,
вернувшись со следами соли по краям ее туники.
Слишком безумна, чтоб разрыдаться. Чем напоминает

всех нас. Я не пойду на бенефис.
Ненавижу благотворительность. Но это — величайшая
из всех трех. Ничего не могу поделать с собой. Я боа

констриктор. Думаю о жизни почти как ты:
это дневник давно прошедших лет. Мы думали, что словили
что-то в марте, какой-то грипп,

но он тянется до сих самых пор,
хотя никто не помнит об этом. Ты,
открыв дверь гаража, оступишься,

наступив на некое свидетельство недавнего визита
соседского пса. Могу я чем-то помочь?
Нет. Попозже весной, когда малиновки

гнездятся, что-то плюхнется на ветровое
или боковое стекло твоей машины. Опять-таки
не принесет пользы выяснение причин и следствий

в пене гнева, вытертой
кем-то. Август освежающими ливнями
из поливочного шланга приглашает нас вдохнуть

в дыхательную трубку. Да, об ингаляторе мы мечтали,
не приблизившись ни на йоту
к бочке с дождевой водой, с пылью

и мухами по бокам. Ну, пора за работу
взяться опять. Это единственное, что
безусловно нас не спасет. Задумчиво алмазик часов

предупреждает нас об отбытии, вот еще один час пробил.
О, я так тебя люблю и времени так мало,
что, кажется, жить продолжать жалко.

Но еще один час вылезает. Все бесята
стали детьми. Что ж, пожелай им уйти.
Весомость пирамиды

никогда не выявится, если они будут рядом.
Волк взял метлу и вымел дорожку
ко входной двери, и казалось хотел,

чтоб за усилья его похвалили.
К чертям. Пустой коралл
готов овеществиться, «совершенное»

кольцо, новехонькое, если угодно.
Некто, кто-то из властей сказал, что все было шуткой,
посему мы собрали вещички и пошли в тот день домой.

*О старости (лат.) — очевидно, аллюзия на сочинение Марка Туллия Цицерона (106 до н. э. — 43 до. н. э.), написанное в 44 г. до. н. э. – прим. переводчика

 
Кто знает, из чего состоит жизнь

В самом деле? Дядя Педро приезжает
со всем своей свитой? Они хотят
занять весь верхний этаж?
Говорят, скоро приедут? После
завтра? Не через сто лет,
ручаюсь. Подобные вещи — как мечты
о реальных вещах. И они существуют на деле
в подворотне, где никто не ходил.

Как в таком случае можно удостовериться,
что они цельные и мирные, как химеры?
Черный список говнюков слишком длинен
и простирается в прошлый век.
Если мы их примем сейчас…

Я просто стоял на месте приземленья
и вихрь воздуха просвистел надо мной
по пути на чердак. Я уловил тонкий аромат
eau de toilette дяди Педро
(отзвук ландыша и коры дикого пекана),
но заключить, что я принимаю в этом участие
или имею к этому какое-то отношение, было бы, ну,
в корне неверно. Пошел по своим делам,
вернусь через час
посмотреть, сгорел ли дом
или отелился теленок.

 
Священные и мирские танцы

Если все, что вам нужно — котята,
приходите позже. Когда начнет смеркаться. Не позже.
Котята к тому времени будут уже дома.

«Что если бы я сказал, что мне нужны не котята,
А только ты, толстяк?» В автострадном Граде,
Лидсе, их больше, выбор больше.
И я добавил, что просто не смогу. Передать мимикой
диалог по электронной почте быстрее. У них сейчас поименное голосование.

Со спонтанностью сарабанды
он просыпается, принимает душ, надевает галстук,
прыгает в свой додж и едет на работу.
Здесь есть и другие тайные варианты.
Смотреть на них он не может. У него потребность уехать отсюда,
уйти с работы, что угодно. Бобры смотрят на него с опаской
из своей закрытой карликовыми пальмами декоративной фотографии на всю стену.
Не важно, он едет в этот особый дом.

Слово не воробей. Он разворачивается на 180 градусов
и вскоре набирает скорость на пронумерованном шоссе
где-то в сельской местности. «Отчего такой зуд?
с таким опозданием?» Его привязывают к мусорнице
и эскортируют к съезду с шоссе к плите для жертвоприношений.
Ой? Что ж, если дела приняли такой оборот,
в них больше мощи. Бытие — единственный способ бытия.
Когда сомневаешься, мчи вперед, я всегда говорил это.

Теперь, когда рождество и то, что там Мама,
объясняется теми тенями,
провалами в траве на спусках
вон там. «Ш-ш-ш. Не думай».

И я весь собрался приготовившись к спуску в маслобойню
в шлеме для ныряния. Забавно все оборачивается в жизни.

Я сказал, забавно, как все оборачивается в жизни.

 
Почетный гость

Примите, эти прекрасные вещи, которые нам не нужны:
отполированные сумерки, смешенье туч и солнца,
пескарей в ручье. Да придет время,
когда они нам понадобятся. Они ваши навечно,
либо другая мечта заставит вас жаждать,
лишая сна. Не видно ни стола
ни хлеба. Как насчет чистого нераспечатанного письма
и запаха гренок?

Школа сегодня закрыта — гроза.
Календарю дали задний ход или пустили в обратном порядке,
так что у дней не осталось никакого общего знаменателя.
Все равно, было занимательно попытаться выяснить,
кто вы, что вас привело к нам.
Запах камфары? Или объявление
в газете другого штата о розыске
человека, пропавшего давным-давно?
Он был в форме, облокотившись на машину,
улыбался девушке, которая, казалось, отводила глаза в сторону.
Неужели? Кандас, это ты? Нет шансов,
что она посмотрит в нашу сторону снова.

Что тебе сказать? Все уже заперто
на ночь. Не смог бы добыть для тебя это,
даже если бы очень хотел. Но должен быть выход —
моросит, фонари на аллее рыдают,
желая показать тебе эту громадину,
навечно запакованную в ящик, но всегда рядом.

Перевёл Ян Пробштейн

Также в номере:
Джерард Мэнли Хопкинс. Море и жаворонок. Стихи. Перевёл Ян Пробштейн    Андрей Иванов. Без названия. Фрагмент романа    Андрей Иванов: Письмо – это мой способ выживать / Игорь Котюх (Беседа о романе «Горсть праха»)    Лийна Таммисте. Маленькое чёрное платье. Стихи    Трийн Соометс. Родные города. Стихи    Света Григорьева. Нет, спасибо. Стихи    1-2 2014 (06.06.2014)    Джон Эшбери. Священные и мирские танцы. Стихи. Перевёл Ян Пробштейн    Юлия Подлубнова. В поисках эстонскости. Рец. на книгу: Андрей Хвостов «Страсти по Силламяэ»    П.И.Филимонов. Рукопись, найденная, или Три в одном. Рец. на книги: Елена Глазова «Трансферы», Семён Ханин «Вплавь», Артур Пунте «Стихотворные посвящения Артура Пунте»    Дарья Суховей (Санкт-Петербург). Обманное стекло. Стихи    Улья Нова (Москва). Человек из чемодана. Рассказы    Горан Симич (Босния). Краткая беседа о жизни. Стихи. Перевёл Андрей Сен-Сеньков    Андрей Сен-Сеньков: Я похож на многоножку, мне всё интересно потрогать лапками / беседовал Игорь Котюх    Сергей Узун (Кишинёв). Приводя дела в порядок. Рассказы    Андрей Хвостов. Das Deutsche. Эссе    Велло Викеркаар. Виктор. Рассказ    Шамшад Абдуллаев. Одно стихотворение Витторио Серени    Небойша Васович (Сербия). Империи. Стихи. Перевёл Андрей Сен-Сеньков    Ласло Блашкович (Сербия). Страх, лететь. Стихи. Перевёл Андрей Сен-Сеньков    Фарид Нагим. Крик слона. Пьеса    Константинос Кавафис. Возвращение из Греции. Стихи. Перевёл Александр Вейцман    Анастасия Векшина (Москва). Скучать по северным странам. Стихи    Игорь Лапинский. Тяни, паучок, тяни. Стихи    Елена Глазова. Спонтанная левитация. Стихи    Аркадий Драгомощенко. Великое разнообразие любви. Стихи. Вступительное слово Виктора Лапицкого    Хамдам Закиров. Крымские стихи    Ниджат Мамедов. Непрерывность 11– 20. Стихи    Игорь Вишневецкий. Стихотворения, присланные из Италии    Андрей Сен-Сеньков (Москва). 22-24. Стихи