Print This Post

    Артур Алликсаар. Из книги „Päikesepillaja“ («Расточитель солнца»). Перевод с эстонского Татьяны Стомахиной

    Новые oблака
    1-2/2020 (83-84) 29.12.2020, Таллинн, Эстония

    Артур Алликсаар (до 17.06.1936 Артур Альнек; 15 апреля 1923 Тарту – 12 августа 1966 Тарту) – эстонский поэт, драматург и переводчик.

    Вики: В 1931 году поступил в начальную школу, в 1937 году — в гимназию Хуго Треффнера, затем в течение короткого периода времени работал в 1942 году на железной дороге вместе с отцом и в том же году начал изучать право в Тартуском университете. В 1943—1944 годах служил добровольцем в рядах Эстонского легиона СС, воевал на Восточном фронте. После советизации Эстонии некоторое время провёл в партизанских отрядах «Лесных братьев».
    Позже вернулся в Тарту и снова работал на железной дороге, был арестован в 1949 году за «злоупотребления», а в 1954 году к обвинениям добавили измену родине. В 1949—1957 годах был в ссылке. Был в заключении в Нарве и Мордовии. В 1957 году был освобождён, но поселён в Вологодской области, так как возвращаться в Эстонию ему было запрещено. Он, однако, тайно вернулся в Тарту уже в 1958 году и работал в пивоварне, на стройках и железной дороге, одновременно занимаясь поэзией. Ближе к концу жизни потерял дом в результате пожара и стал бездомным, живя в гаражах и сараях.
    Похоронен на тартуском кладбище Паулусе.
    Написал довольно много стихов, в основном верлибром, которые через много десятилетий были высоко оценены критикой, но при жизни было опубликовано лишь несколько из них. Написал также одну пьесу. Полное собрание его сочинений вышло в Эстонии в 1997 году. Вошёл в составленный по результатам письменного и онлайн-голосования список 100 великих деятелей Эстонии XX века (1999).


    Книга Артура Алликсаара “Päikesepillaja” (2016) – один из самых объемных томов с произведениями поэта (440 стр, ссылка) – «Новые облака».


    Автопортрет (lk 7)

    Монах и сибарит в душе моей.
    Кого там больше, меньше – не осмыслить.
    Вдруг вспыхну как костёр средь серых дней,
    Всему назло – ищу истоки жизни.

    Загадкой сам себе, внутри храню
    Застенчивость с бравадой – сплав хрустальный.
    Смех легкомысленный как клад ценю,
    Шута бубенчик – жезлом ритуальным.

    Как на героев я смотрю на тех,
    Кто совершил чистосердечный грех.
    В ночи к порогам храмов припадаю,
    Но независимым себя считаю.

    Устав от нежных песен солнц, печаль
    Охватит вдруг – тоской и утешеньем:
    Спасая дух, гонимый вольно вдаль,
    От одиночества опустошенья.

    Отдавшись чарам случая, – лети
    В сверкающих фантазий пьяном свисте!
    Так – к жизни полноте себя нести:
    В картины смелоцветье – взмахом кисти!

     

    Antidolorosum (lk 8)

    Вновь боль, тебя сковавшая, отступит
    Как колдовство рассеявшихся чар.
    Нет больше чащ смертельных, мрака глуби,
    Исчезнет наваждением кошмар.

    Чем дорожил – лишь следом в беге станет,
    Что прежде отвергал – вдруг любишь ты.
    Дотоль терпеть чудовищ-испытанья,
    Доколь в тебе рождаются мечты.

    Ничто не пропадает в мире, знаю:
    Вернёт всё – странных троп чреда иная,
    Смерть – лишь другой маршрут из здешних дней.

    Душа проходит долгих странствий чудо,
    Испив щедрот божественных оттуда:
    В ней каждый миг становится полней.

     

    Время (lk 407)

    Лучших и худших времён не бывает.
    Есть только миг, что теперь прибывает.
    Что началось – без конца, без границы:
    Длится прекрасное, жуткое длится.

    Нету времён ни смешных и ни мрачных.
    Все их мгновенья – в Сейчас – равнозначны.
    Жизнь склонна жизнью творить продолженье.
    Хронос её не поймает мишенью.

    Нет ни минувших времён, ни грядущих.
    Есть только – Ныне, Сегодня идущий.
    Что в дождь мгновений попало – хранится.
    Миг ни единый с другим не сравнится.

    Нету времён, прожитых понапрасну.
    Смысл не всегда проясняется сразу.
    Быть не могло б большей-меньшей потери:
    Жизнь получает с нас дань – в нужной мере.

    Нет ни пропащих времён, ни истлевших.
    Миг, где мы ныне, – всегда – уцелевший.
    Время, родясь, больше не растворится:
    Вне наших чувств – постоянство творится.

     

    Из цикла Сентенции о дуализме (Nefas) (lk 10)
    II. (lk 11)

    Я – древо, окрепшее в злых штормах:
    Гордой кроны – высокий, несчастный взмах.

    Я всё обновляюсь, безвременно-юн,
    Под вечнозелёным проклятьем хвой-рун.

    Струит боль и радость – единый исток,
    Гнетёт и хранит – равно – каждый глоток.

    Понятно мне всё от земли до небес,
    Но лишь не дано разобраться в себе.

    Задолго до утра приходится бдить:
    От сна – добродетелей речь пробудить.

    В экстазе молитвы я благоговен –
    Всецельно – пока не поднялся с колен.

    Но только окончен обряд – новый грех
    Охватит мне сердце – по воле жажд всех.

    В душе моей – ангел, во рту – демон недр.
    Я – шастающий средь ущелий гор – ветр.

    За мной – к приключениям тяга – как шлейф,
    А вслед ей – печали с раскаяньем дрейф.

    Из пары тех крыл – несом я – какой?
    Один взмах-удар – подгоняет другой.

    На губах – привкус долгих стылых дорог.
    Не знаком мне отдых и дома порог.

    Возгорается миллион раз моя страсть;
    Жизнь как камень растёт, чтоб вновь пеной опасть.

    Хоть вновь радость мне щедро пронзит душу вдруг,
    Я – лишь мрачной вселенной замкнутый круг.

    В крови брызжет фонтан подстрекающих чувств,
    Но блуждать средь замёрзших пустынь остаюсь.

     

    Из цикла “Семь этюдов“ (lk 48)

    4.

    Мы – стая птиц: ширь связуя,
    единый фронт образуем.
    Ползучие – не понимают
    тех счастья, кто в стае летает.
    Могуч порыв наших крыльев.
    Песнь звучно ведёт нас – в силе.
    Не внять ползучим, как славно
    парить свободно и плавно.
    Стыда и страха не знаем,
    сквозь небеса проникая.
    Откуда постичь ползучим,
    что значит – взлёт смелый к кручам!
    Чудесные гнёзда свивая,
    Мы тихо сказать успеваем:
    “Ползучим то и не снится! –
    С весной вечной в душах – птицы!”

     

    Микалоюс Чюрлёнис (lk 67)

    Стою и слежу
    тревожно и жадно.
    Звуки рождаются
    в линий разгоне.
    Как в малом вмещается
    мир столь неохватный,
    Чюрлёнис?

    Прелюды лесов
    и рек-фуг переливы
    Из тысячи светотеней
    в каждом тоне.
    В песенных далях
    рождаются мифы.
    Чюрлёнис!

    Кантеле-ёлки.
    Скрипки-берёзы.
    Хоры пейзажей.
    Минорность. Мажорность.
    Дар живописца
    в цвете и в форме
    музыкой оживил
    Чюрлёнис.

    Сосредоточась, внимаю.
    Зачарованно. Возбуждённо.
    Где-то с картины
    глубокого фона
    звуки наплывают
    тихо,
    то громко,
    Чюрлёнис…

     

    Sõnade sügis – Осень слов (lk 23)

    Наш сон – игра, но в этом – жизни суть,
    Любви неотделимый эликсир
    и щедрый, аппетит дразнящий пир.

    Когда достиг сознанья звёздный луч –
    давно, может, угас его исток,
    но не предел воображенью – срок.

    Что в сердце лета, лучезарным днём,
    цвело во мне обманчивым огнём –
    отверзлось днесь как пропасть подо мной,

    что тянет ожиданием зимы:
    все радости мои на полпути
    застыли, в страхе снегом онеметь.

    Мне равно трудно и молчать, и петь.

     

    Kõik on kõige peegeldus (lk 370)

    Всё – отражение всего

    Исчезает в безмолвии так каждый миг:
    медленно обрываясь с моста – в капли штрих.
    Волн стремительных струй не удержишь вовек:
    что с изъяном и без – всё уносит их бег;
    и звон благоговенья, и дрожь, боли гнёт –
    всё ещё раз средь рыб равнодушных мелькнёт.
    И скудеет отчаянье, стынет тоска,
    вожделенье развеяв средь пен и песка.
    Что затронешь едва – тут же прочь уплывает,
    и твои все победы из рук вырывает.
    Есть мгновенья – как дождь, что всё не ослабнет:
    Он идёт и идёт – и с мостов долго каплет.
    И всё темно, и всё равно.
    И время глумится беззубой десной.
    Повторяется всё, чтоб вновь чувствам звучать –
    и, устав, умереть, и сначала начать…

     

    из цикла Janud – Жажды (lk 43)

    6. (Kui lahkud, jäta küünal põlema…) – lk 46

    Оставь свечу гореть здесь, уходя.
    Быть может, ещё раз в сей дом вернёшься:
    во тьме ночной, когда уснёт земля,
    своих шагов молчаньем содрогнёшься.

    И – жуть, как пуст вдруг и покинут ты! –
    Как храм, где месс давно уже не служат…
    И каждый новый поворот тропы
    просачивает ад мук свежих в душу.

    Когда в пустыне долго ты блуждаешь, –
    зришь караван, минарет, пальму, – знаешь,
    что обуял мираж сеть чувств твоих.

    Но всё ж – всерьёз – самообман хватаешь:
    осадок счастья терпкого глотаешь –
    и властвуешь оазисом на миг.

     

    7. (Nii suurt janu ei kustuta kellegi jaks) – lk 47

    Ничьей силой сей жажды без дна не унять.
    То Твой, Господи, дар и посланье,
    чтоб богатством оттенков твоих превращать
    в чудеса мою боль увяданья.

    По брегам сего мира блуждая, из двух
    странное единство сольётся,
    в коем всем красотам покорно вдруг
    мимолётный Твой гость поддаётся.

    Стал я звоном зноя солнц многих Твоих,
    но снег плотный скуёт однажды и их,
    когда Ты море чувств заморозишь.

    Тихо всех моих жизней сомкнётся венок,
    но Ты, цельности щедрой исток и итог,
    всё ж следишь средь пустот невозможных.

     

    Vabadus – Свобода (lk 79)

    Свободу нести тяжело,
    так как свобода значит
    размышления о картинах,
    творение песен
    и муки доведенья мелодий до совершенства.
    Свобода означает независимость способностей,
    знать своим умом,
    чувствовать своим сердцем
    и ходить на своих ногах.
    Свобода значит право сомневаться и выбирать более увлекательное убеждение.
    Свобода – это тревога о плодах, которые не созрели,
    и боль в сердце из-за более легкой возможности, все ж одержавшей победу.
    Свобода – это поиск.
    Свобода – это блужданье.
    Свобода – это терять, вновь находить и быть в ненасытности непрерывной.
    Ей равно знаком язык наслаждения и воздержанья.
    Родившийся для свободы не завидует узникам,
    хотя им легче.
    Он и в тюрьме свободен.

     

    “Santa Maria” (lk 160)

    Ребята, я говорил давно, от портов подальше держитесь.
    Есть в портах что-то роковое.
    Они смертельно похожи.
    Они парализующе серые и оскорбительно мутные.
    А жизнь есть огромное различие.
    Трах, пришел крах, хоть мог бы и не случиться…
    Ошибка в том, что вы не досвистели мотив до конца и дали
    музыке надломиться.
    Нет ничего вреднее сомненья.
    Кто устает, тот заслуживает стиханья.
    Кто колеблется, тот созрел к затуханью.
    Птицы должны летать, а черви протачивать дыры.
    Слизняки должны вожделеть скользкости, а палачи настраивать струны виселиц.
    Кто не знает, что есть блаженство пыланья, должен взять курс на печаль угасанья.
    Кто не чует потребности подняться к вершинам башен, должен сразу
    приспосабливаться к сложной безъязыкости подвальных ходов.
    Мыслей отлив безутешен как ржавчина, железо крошащая.
    Лучше с шумом утонуть, чем дремать на боку в гниющей пристани
    холодных объятьях.
    Корабли такие же, как заклятья.
    Корабли – то же самое, что и песни.
    Корабли есть то же, что обещанья.
    Корабли – то же, что костров возгоранья.
    Во все легко умещается лишь уходящий.
    Инстинкт есть состоянье открытости из анатомирующих рубрик заливов.
    У нетерпеливости нет тормозов.
    Свободе нужен поток и порыв.
    Чтоб мысли двигались, надо раздувать ветры, питающие мечту.

    *
    Ранних утр белизна светлеет над бдящими водами.
    Где-то в разливе темной тоски должны быть огоньки, встающие из передряг.
    Где-то должны быть надувшиеся светом облака и безмерная
    самобытность сиянья солнца.
    Мир прямых линий был бы бесплодным.
    Некоторые деревья должны расти вкривь и некоторые ломаться под напряженьем своей длины.
    Некоторые вещи не подвластны времени.
    Некоторые дома не поддаются потребности.
    Некоторые веселья особо изысканны из-за своей мимолетности.

    Корабли есть республики, длящиеся мало дней.
    Корабли – фабрики свободы, производящие силу воли из прочной стали.
    Радуги пробуждаются и островам в объятья бросаются.
    Где-то гудят вечно-новые часы давних мечтаний.
    Неповторимые дали не верят своим ушам.
    Песок скользит по волнам. На приказах растущие губки и запреты остаются безмолвными.
    Лишь у ограниченных нет мучений.
    Лишь у невежд нет слабостей.
    Лишь у могучих случаются несчастья.
    Кто не рискует, тот робот. Кто не ошибается, тот монстр. Кто не ищет,
    тот одобряет рабство.

    *
    Море полно звёзд.
    Тысячи граней неба отшлифованы в расточительные зеркала.
    Корабли словно дети, они играют с надежд бесконечностью.
    Они везут очарованья и тяготы своих убеждений.
    Сверху немое и упрямое небо.
    Внизу, на большой глубине, скрываются чащи бессчетных водорослей.
    Мимо плывут какаду и кактусы.
    Мимо плывут акулы и молчание.
    Мимо плывут шершавые тени подстерегающих рифов.
    Человечьи сердца – корабли, что уходят искать тревожное побережье свободы.
    Где-то дрожащее крыло молнии мелькнет сквозь скорбное проклятье вечного голода.

    *
    Из каждых девяти лишь одна волна решена.
    Среди девяти святош найдется один окончательно искупаемый грешник.
    Кого околдует вода, того не обольстит серость твердых обрядов.
    Жизнь делает тщеславным.
    Слава делает глухим.
    Богатство делает бесстыдным.
    А добродетель, наоборот, безразличным.
    Гордость обесцвечивает луга чувств.
    А мудрость – другое дело. Она делает обряды ненужными.
    Нет причин очищаться тому, на ком нет и тени порока.

    *
    Существа бывают разной породы.
    Лучше было б их не выводить дополнительно.
    Чью-то натуру пронзает плоская складность.
    Чью-то жизнь разрушает легкий успех.
    Некоторые сады никогда не воспринимают оздоровительной интенсивности града.
    Вопли страстей раздаются пронзительными изверженьями смеха.
    Правда – болезнь, к которой большинство из людской породы оказывается иммунным.
    Кто не рычит, того отвергают.
    Кто не ревёт, тот утрачивается.
    Кто не шумит, того разрубают на куски вроде рисовых зерен.
    Кто не умеет мычать, того не считают за человека.
    Медовые соты проворно омертвевают.
    Венки остаются в удел наследующим мартышкам.
    Должно быть еще другое искусство кроме шелестящего диалога пушек
    и бьющих в барабан шутовских драм драгунов.
    Есть корабли, что выдерживают любое волненье.
    Есть фразы, против которых и смерть бессильна.
    Есть флаги, для которых ни одно древко не подходит.
    У сбивающихся с пути свой компас, что получает опыт случайно, наощупь.
    Трупы – синоним покоя.
    Надо уметь, не повредив кору, проникнуть до сердцевины.
    Кто осмеивает нищету, тот увечен.
    Кто груз не несет, тот горбун.
    Кто песни хулит или очерняет, тот пошлый непрошенный гость природы.
    У безумья свой юмор.
    У глупости своя логика.
    У безрассудства своя мораль.
    Нужно осмелиться опьянеть до дна.
    Молы больших превращений вытягиваются мечами сквозь
    океанские волны, кичащиеся неожиданностью.
    Что-то сдвигается, чтоб не растянуться.
    Что-то несется в пропасть, чтоб горы не видели красок его увяданье.
    Что-то ломается, чтоб не оцепенеть.

     

    Õhtute kollane tolm – Жёлтая пыль вечеров (lk 364)

    Жизнь – непрерывная стрельба по мелькнувшим на миг
    движущимся мишеням случайностей.
    Стреляют впрочем лихо.
    В основном бьют мимо.
    Часто стреляют себе в сердце.
    Удаляемся от того, что было.
    От корня и стебля и соцветия.
    Убегаем от того, чего нельзя избежать.
    Дрожим той жаждой, которой быть не могло.
    Живём в сторону того, что постоянно должно мимо существования
    порождать кого-то в озарённых воображениях.
    Быстро! Быстро! Быстро!
    Куда же спешишь и ты, беспокойный народ?
    Чёрт знает, вдруг после увидим, сейчас обсуждать нет времени.
    И почему ж ты ещё стоишь, крутя вчерашнее лотерейное колесо,
    голубь с крепнущими крыльями.
    Мне некому, к сожаленью, завидовать…
    К счастью, мне некого обгонять..
    Мне нечего выигрывать и давно не осталось чего терять…
    Мне даже некому прощать
    и некого умолять о прощении…
    И себя разделить на больше чем всеединственного
    я тоже ведь не могу…
    У меня нет рвения толкательной силы и расторопности пробивной.
    К тому же приходит вечер.
    Опускается вечер.
    Вверху и вокруг и насквозь с надоедливой общностью для всех
    и зажигательной исключительностью каждому в отдельности.
    Он придёт всё равно, чтоб принять и унести плод с древа дня.
    Он придёт так, как приходили другие ему подобные.
    Немые и незнакомые и тёмно-добрые и похожие на мать.

    *
    Вечера перед вечерами.
    Вечера после вечеров.
    Вечера, что держат кинжал, под ногами на пути вечеров.
    Вечера, где нетерпеливое зло пьяно от от добродетели и набожно.
    Вечера у ворот усталости, вечера на рубеже преданности.
    Вечера, что носят короны, и вечера, что желтеют в чуланах с хламом.
    Вечера, стиснутые в мучительно-давящих вечеров объятиях.
    Вечера, ввысь взмывающие дугой с искрящимся воплем зачатия.
    Каждый из них делает чудесно красивым жёлтая пыль,
    парящая во времени и в пространстве души…
    Пропадают нескончаемые дни.
    Рассыпаются исчезнувшие дни.
    И поразительно-изумительные дни.
    И парализующе-удушающие дни.
    Дни, что бездумно спешат, словно жизнь.
    Дни, что бесчувственно-душные и медлительные, словно смерть.
    Беззвучно падают дни недоспелые с беспредельного древа времён.

    *
    Сердце, почему твоих страданий труды час от часу становятся чувствительней?
    Дни – словно звенья в сурово звенящей рабской цепи, или же
    как монеты в пронзительно гремящем мешке нищего.
    Дни выделяют тоску, которую лишь вечера могут отпугнуть.
    Дни прячут тайны, что лишь вечера объяснить дерзнут.
    Дни полны тусклости, что лишь вечера просветлить умеют.
    Унижения и тупости и нахальства видоизменяются и
    чередуются, и из-под них поднимаемся всё же вечно
    и снова ты и я, и некоторых из них и нас
    объединяет озорной смех и отчаянный смех и
    безумно тоскующая вечерняя любовь и сверхчувственная вера утр.
    Дни оставляют обеты вечерам на исполнение.
    Дни отталкивают наслажденья вечерам на озаренье.
    Вечера способны доказать больше, чем дни в силах утверждать.
    Покажи мне свой любимый вечер, и я скажу тебе, кем ты была,
    кто ты есть
    и кем бы ты быть могла.
    Любимая, я подарил тебе вечера, полные жёлтых каскадов цветочной пыли.
    Хорошо, что ты этого не заметила,
    и плохо, что ты замечала те из них, чьи возможности похищены.
    Иногда счастье было столь трудным, что я бы отдал его даром и сердце
    впридачу, если б посмел его счесть достойным даренья.
    Теперь мне жаль. Достаточно жаль. Ограничивающе жаль.
    Не даров, но того, что я сам должен был всегда оставаться
    в их тени также как
    в тени многих слов,
    в тени испугавшихся надежд,
    в тени невыносимой боли,
    в тени смеха против своей воли,
    в тени этого громадно-длинного металлического туннеля,
    в чьём удушливом колдовстве полагал добраться – от меня – до тебя.

    Золотисто-жёлтая пыль вечеров.
    Фантастически-жёлтая пыль вечеров.
    Изобильно-жёлтая пыль вечеров.
    Мы неустойчивые и неустанные странники.
    Дорога кривая и твёрдая.
    Она проходит в дремучих лесах и проливных дождях.
    Дорога бугристая и извилистая.
    Она проходит в громовых недрах пропастей и в пустынях,
    где много высохших колодцев и залежей человечьих костей.
    Ноги мёртвых вступили на дорогу столь длинными и непреклонными,
    и цели так соблазнительны и недостижимы.

    Медово-жёлтая пыль вечеров.
    Забойно-жёлтая пыль вечеров.
    Дорожно-жёлтая пыль вечеров.
    Мы отважные и неутомимые игроки.
    Игра болезненно-медленная и длится невозможно долго.
    Свечи невероятно дорогие.
    Карты расходуются со страшной скоростью.
    Ставки столь безрассудны, что никто и не думает их выкупать.
    Дни разочарованно поворачиваются к нам спиной и всхлипывают в ладонь.
    Для нас это раздаётся как смех.

    *
    Пыль вечеров действительно жёлтая.
    Жёлтая как луна сновиденных пейзажей.
    Жёлтая словно песок, где лежат утопленники.
    Жёлтая словно радость, что вспыхивает нежданно и пропадает
    тогда, когда в ней больше всего ощутима нужда.
    Кричаще-жёлтая как блуждающий голос ночи.
    Режуще-жёлтая, словно средь стада диких зверей одряхлевшая
    напряжённым молчанием чащи.
    Жгуче-жёлтая, словно рёв чудовища на острых вершинах голых скал.
    Летуче-жёлтая, как птичья меланхолия на фоне весело фыркающих
    порывов ветра.
    Ещё желтее может быть лишь разве что память, у коей нет меры,
    и сознание, не имеющее измерений.

    *
    Огромно-жёлтая пыль вечеров.
    Задевающе-жёлтая пыль вечеров.
    Мгновенно-жёлтая пыль вечеров.
    Белого нам не нужно.
    Белое было бы лживее.
    Зелёного ни крошки.
    Зелёное истомляет.
    Коричневое почти так же.
    Коричневое довольно поверхностно.
    Фиолетовое ещё меньше.
    Фиолетовые тени призраков.
    Тем более не надо чёрного.
    Вкус чёрного – депрессия.
    Не говоря уже о синем.
    Синий совершенно смертельный.
    Поэтому не остаётся
    для пыли вечеров ничего другого, кроме как быть жёлтой.

    *
    Мы преследуем сами себя с серьёзным видом и убегаем в миг, когда находим.
    Для настоящего живём в будущем, для будущего в прошлом и
    для прошлого в настоящем.

    Однажды кончится то, чего не было никогда.
    В то же время начнётся то, что было всегда.
    Перед надеждой мы все должники.
    Мы все презираем воспоминания.
    От жизни мы все зависимы.
    К смерти мы все пригодны.
    Первозданно-жёлтая пыль вечеров.
    Стремительно-жёлтая пыль вечеров.
    Ядовито-жёлтая пыль вечеров.

    Я верю в счастье, какое б из этого ни вышло несчастье.
    Верю опыту вопреки.
    Верю творя неудачи.
    Верю несмотря на странные очевидные заблуждения.
    Верю без печали. Верю без рассуждения.
    Верю беспощадно. Верю непокорно.
    Верю, не выбирая средств веры.
    Верю как узревший счастье глазами.
    Наяву словно откровение.
    Их взгляды вторглись, чтоб посерьёзнеть в мой смех,
    и чтоб смеяться – в мою серьёзность.
    Верю – что слышал голос счастья.
    Он звенел неподдельно как грёза.
    Он пел моей душе о неосмыслимой и невыразимой безвозрастной
    мудрости в жёлтом пылевом урагане одного ново-давнего вечера.

    Горно-жёлтая пыль вечеров.
    Гибельно-жёлтая пыль вечеров.
    Светло-жизненно-жёлтая пыль вечеров.
    Обостряющаяся пыль предвечерий.
    Искрящаяся пыль вечеров исполненья.
    Трепещущая пыль послевечерий.
    Красочно тускнеющая пыль делает мягко-сумрачную печаль вечеров
    невыносимо стойкой и прекрасной.

     

    Из цикла Õnnelähistel – Вблизи счастья (lk 32)

    2.

    Ты разожгла души моей маяк.
    Он к берегу любви нас направляет
    и чайку наших наших песен выпускает –
    в полёт, на волю! – в бесконечный взмах.

    Чего для счастья прежде не хватило –
    мне можешь поцелуем дать одним,
    и груз любой, что б время ни взвалило,
    с тобой – как перья лёгок, выносим.

    Всю тыщу малых радостей случайных
    теперь солью в один глоток бескрайний,
    чтоб хоть на миг – жар нёбом ощутить.

    Порой обширней Вечности – мгновенье.
    Длины и глуби наших наслаждений
    земными мерами не охватить.