Николай Караев. Песни для овернцев. Стихи

Волна

На старом, как этот мир, фотоснимке
стоят кто поодиночке, а кто в обнимку,
люди, живые люди,
а над ними вздыбилась, нависает
волна бесчеловечного Хокусая:
упадет, и никого не будет.

Но пока что они стоят
кто отдельно, кто выстроившись в ряд,
стоят и глядят в пасть
Смерти, Дьяволу, Времени, Космосу, Палачу,
и все их взгляды подобны лучу,
не дающему миру упасть.

Фотографии много лет,
былого потопа простыл и след,
история саранчой давно ускакала вперед.
Отсюда на волну открывается чудный вид.
Каждый из нас в своей бесконечной любви
стоит, и смотрит, и ждет.

 

Стихи, найденные в карантине

Может, все-таки всхлипом, а также чихом,
соплями, и карантином, и прочим лихом,
новой неискренностью, прикладным эгоизмом,
карканьем, стоном, хохотом, пеньем, визгом.

В бетонных пещерках под приодетым солнцем
мы будем гулять по кухне да по балконцу.
Последней рисковой модной забавой сезона
будут скорые браки собачников микрорайона.

Звезды чумной поэзии. Культ Приснодевы Греты.
Все песни из окон в тысячный раз перепеты.
Мы станем завидовать птицам и прочей твари.
Возлюбим дальнего. Заговорим о небесной каре.

Вдруг в этот час в далекой галактике рой присяжных,
цитируя кодексы, обсуждает вальяжно,
не стоит ли скопом и свидетелей, и причастных?
Может, мы так и кончимся, не начавшись.

Может, мы завтра очнемся в своей квартире,
вернемся, смахнув слезу кошмара, к рутине,
а вечером выйдем все вместе на улицы града
и спросим: «Отец, зачем это всё было надо?»

 

Ночь – зеркало

Не дышится. Из медленного лета
украли воздух, подменив эрзацем,
инертным газом, мертвым и бесцветным,
бесцветнее, чем может показаться,
и обрубили провода при этом.

Светило жжет, как кровоточит рана,
и ловит мух в янтарь головоломный,
и патокой течет в земную ванну
фальшивая нирвана, и никчемна
духоподъемность козлового крана.

Июль два ноль, ковидная эпоха.
Несимметричность строк. Нечетность чисел.
Немолчный вой господня кабыздоха.
Путь к бездне выстилает чистый бисер,
тварь божья прет, не чувствуя подвоха.

Есть дверца шкафа – потерялся ключик.
Есть звездолет – но все места купили.
Мы вызывали Че – явился дуче.
Псалмы писали – вышли водевили.
Мир обесточен, вечер обеззвучен.

Не лечит чай, от туч остались клочья,
канал небесный мертв – переключай-ка:
что там, в ничто, за тенью многоточья?
Клокочет пустота, клекочет чайка,
ночь – зеркало, в котором я точь-в-точь я.

 

Кукуха

Журавль подстрелен, грохнута синица.
Им не поможет ни одна больница.
Пока не ёбнет – нам не вразумиться.

Кукуха едет! Кукуха мчится!

Опять, братуха, вышла бытовуха:
Каляки кровью на полях гроссбуха.
Кто паникует, тот получит в ухо.

Лети, кукуха! Вперед, кукуха!

Век разума, едва начавшись, кончен.
Приняв флакончик, выйди на балкончик,
Бей всех, кто истерит и перепончат.

Кукуй, кукуха! Кукуй погромче!

Китайцы скупят всё на белом свете,
пять гэ нагадил Сорос в интернете,
об этом знают даже наши дети.

Лети, кукуха! Порви их сети!

Сдан курс «Как ебануться» на отлично.
Свидетели обкашляны с поличным.
«Да, убивал, но никогда не лично».

Кукуй на воле! Кукуй в шашлычных!

И я боюсь, Господь в своей засаде,
на это дело треугольно глядя,
решит поджечь хвосты на маскараде.

Пляши, кукуха! Свободы ради!

Глаза пустеют, каменеют лица.
Прилежней плюй на ближнего, сестрица.
Пока не ёбнет – будем веселиться.

Кукуха едет! Кукуха мчится!

 

Яберь

В Христиании утро, в Исламии вечер,
а у нас циферблат, пожелтев, опадает,
и ведут бесконечно ученые речи
в лабиринтах ветвей мудрецы-попугаи,
и одни говорят, что уже полшестого,
и вторые твердят: без пятнадцати восемь,
ну а третьи, согласно ученью Толстого,
покоряются року и падают оземь.

В Татхагатске зима, в Иеговичах лето,
а у нас, как всегда, холодрыга да яберь,
deus ludens роняет дождинки-стилеты
на безрыбье, где мечется злой homo faber,
потому что голодный, усталый, зашился
на пяти на работах, и жизнь так сурова:
под шарманку мычишь, забываешь про числа,
ходишь в ад босиком по ученью Толстого.

Смутный яберь пришел и накрыл нашу сцену;
в наших репликах нет ни единого Слова;
нам за Бога такую назначили цену,
что недолго пропасть без ученья Толстого,
но расправятся крылья в фатальном паденье,
и в аду босиком под шарманку небольно,
и узнается свет по сравнению с тенью,
как узнается рай по сравнению с ролью.

 

Quia tempus non erit amplius

Когда последние новости кажутся полной лажей,
трубящие ангелы за окном стали частью пейзажа,
а под топот шестнадцати копыт так сладко спится,
подожди, Господи, переворачивать нам страницу.

Позволь сделать последнее селфи на фоне вулкана,
дочитать кому газету, кому Несбё, а кому Лакана,
поделиться в фейсбуке мнением, котиками и шуткой.
Не трогай стены иллюзий между нами и жутью жуткой.

Мы будем следить за битвой, о тактике бесов споря,
сваляем из шерсти багряной зверей из земли и моря,
отправимся на прогулку взглянуть на подбрюшье ада.
Не поддадимся панике. Нам ведь так мало надо.

Пусть эта весна замрет на краю бездны и грани фола,
а то и взлетит. Полет над смертью – Твоя школа.

 

Помехи

Нелегко человеку, родившемуся в стране,
которой давным-давно не сыскать вовне,
разбросанной по изнанкам сердечных копей
осколками и черепками мертвых утопий.

Очень грустно тому, кто однажды в глуби зеркал
увидал тот отблеск, который не знал, что искал,
и с тех пор шагает, шалея, в невидимом свете,
о котором историк и физик не скажут детям.

Тяжело человеку, чья вера ушла в песок,
затерялась полунамеками между строк,
и язык, религия, гендер, нация, раса
не являются более признаками карасса.

Так херово, коль мир твой сдан целиком в утиль,
коли признан отмершим смысл и отжившим стиль,
и родное былое под слоем нового быта
опровергнуто, перерисовано и забыто.

Безнадежно порой человеку, который сник
под свободой на нужном месте открывшихся книг
и сидит, свесив ноги, на самом краю прорехи,
ловит связь времен, но в наушниках лишь помехи.

 

Песня для овернцев

на энергии отрицания рвался прочь из киносценария
проломил небеса планетария, а за ними сплошная тьма
и как памятник бодхисаттве, что увяз по сердце в сансаре
возвышается над святой землей переполненная тюрьма

жил среди волков, пас и ел овец, выбирал из черного белое
променял Иисуса-плотника на Христа с пистолетом кольт
и давай палить в онемелое омертвелое ороговелое
ведь над нами царь, и за нами бог, и под нами тысяча вольт

и пока за окном дождь
барабанит по тишине
если можно, я тебя обниму
потому что тюрьма в огне
и выбора нет – ну что ж
тебе теперь идти на войну

остролистая, белозубая, каждый день поющая ангелам
погналась за счастьем всем даром, угодила под черный каток
и с тех пор глядит на картину, на которой зима нагрянула
и поет, и молчит, и молится, чтоб по нам пропустили ток

прошлых жизней не выбирала, в звездных войнах дышала гарью
шла по улицам русских провинций, а вокруг полыхал твой Рим
но когда его вели на крест, величая скотиной и тварью
ты всего лишь ему улыбнулась – и навеки осталась с ним

и пока за окном дождь
и меч за твоим плечом
если можно, я тебя обниму
потому что Рим обречен
и выбора нет – ну что ж
тебе теперь идти на войну

если верить их некрологам, жизнь накажет за связь с Богом
из тюрьмы нет выходов-входов, вечный Рим не сгорит дотла
так что зря мы до драки спорили о божественном и убогом
лбом таранили вход в нирвану, разбиваясь о зеркала

и пока за окном дождь
пока мы помним о том
как танцевали на руинах, смеясь
война и война кругом
и выбора нет – ну что ж
зато мы еще выходим на связь

 

So This Song Will End

когда нам бог устанет отвечать
и ускользнет на огненной волне
когда сломается последняя печать
на адресованном тебе и мне письме
когда все музыки на свете отзвучат
и только флойды в наступившей тишине
финальным воплем освятят умолкший чат

увидимся на темной стороне

когда последний космонавт у врат зари
проложит курс на черную дыру
когда на улицах погаснут фонари
и духи октября сойдутся в круг
когда ферзи уйдут в глухой ретрит
и пешки поведут свою игру
когда в зените ангел догорит

мы станем равными
и враг
и друг

когда исчезнут слезы под дождем
и будет вечный ужас пережит
когда в страну чудес закроется проем
и навсегда исчезнут миражи
когда мы наши песни допоем
пока летим над пропастью во ржи
когда из мрака космонавт шепнет прием

поставь за нас свечу в конце души

 

À la guerre comme à la paix

Mon amour, забредя в пределы войны и мира,
решил черкнуть тебе пару строк.
На таможне меня допросили строго кумиры,
все бородаты, как местный бог,
не везу ль в себе противление злу насильем,
готов ли ходить по траве босиком,
не вожусь ли я с неким князем Васильем?
Говорю: вообще не знаком.

Я шагал по полям, лугам и лесам стражений,
и во мне истончался страх.
Миновав пустыри теорий без приложений,
я увидел живую жизнь на семи ветрах.
Все законы истории здесь не больше прелюдий
к тому, что невыразимо до немоты,
к тому, о чем дети, на хоботах сидя орудий,
лопочут, пока из орудий растут цветы.

Житель края сего одет по последней моде
и в каждом цивилизованном уголке
рассуждает о необходимости и свободе,
на французском грассируя языке,
и иные как ангелы, и другие как фавны,
а меж ними ходит, стоит, бежит
основная форма здешней флоры и фауны
под названьем «русский мужик».

Мне не все обычаи этой земли понятны.
Вот, на клавикордах лёжа, поют
о мерзости сущего и о солнечных пятнах
люди, обретшие полный земной уют,
и пока эти твердят, что время не лечит,
а те сдаются друг другу в плен,
Анатоль пустоглазый хищно целует плечи
с обнаженной грудью сестры Элен.

Или вот: угощаясь под дубом улунным чаем,
утирают ладонями пот с лица
фельдмаршал Кутузов и Платон Каратаев,
два даосские полные мудреца,
и под их веселые речи совсем без толка,
мокрым носом чуя грядущий рай,
чутко спит бурдастый, биравший волка
в одиночку кобель Карай.

Или вот: описуя прелести молдаванки
и крутя мушкатерский гасконский ус,
капитан Рамбаль, прикинь, из лейденской банки
пьет свиной лимонад а-ля рюс.
Солдаты считают жизнь смотрами на походе,
отдают генералам солдатскую честь.
Во дворце, беседуя о реформах и о погоде,
собирается всё, что знатного есть.

На вечном бале Наташа, Марья, Соня танцуют,
не глядя, что от них занялся пожар.
Всё сбегает. Девицы в вальсе огнем рисуют
матрицу, метампсикозу, Мадагаскар.
Все они прекрасны, как Вертикордия у Россетти,
и просты, как три открытых окна.
Запах духов, тел девичьих жар, скрып корсета.
Облака. Вышина. Тишина.

По далеким звездам в заледеневшей луже
пролетает таинственный монгольфьер;
в белой шляпе, зеленом фраке, декабрьской стуже
в залу входит апостол Пьер.
Тишь в усадьбе, на поле битвы, на море штормы,
и во сне Николиньки всё вперед
князь Андрей, отец без образа и без формы,
белых линий армию в бой ведет.

Или вот: как яблочко, катящееся по склону,
подчинясь закону Большой Игры,
отмечая в себе величье Архитектона
и еще дрожанье левой икры,
заплутав в деревнях, коих и нет на карте,
растеряв латынь, жив едва-едва,
ретируется зверем битым Буонапартий,
а кругом всё горит Москва.

Наверху то ль небо, то ль одна атмосфера.
Улетающая, машет звезда хвостом.
Каждый кустик дышит, ты не поверишь, верой,
каждый том – всегда не о том.
По ночам Арзамасский Ужас жужжит, как овод,
но в слиянии миллионов вольт
оголяется самый чуткий душевный провод,
и встает на востоке Аврора Флойд.

А вчерашнего дня под солнцем Аустерлица
я глядел, как Лев грядет из степи:
не смотрясь в изуродованные от бешенства лица,
ощущая себя частью огромной цепи,
напирая ручищами на рукоятки плуга,
утирая слезы, льющиеся из глаз,
он к заветной меже по духмяной морали луга
навсегда уходил в икс минус первый раз.

Но поскольку икс у него равняется Богу
и поскольку Бог его недостижим,
просыпаясь, он опять подходит к порогу,
а за ним опять буерак во ржи,
и свобода его бесконечно-мала, и это
повод крикнуть, морозный выдохнув пар:
«Я не виноват! Я не могу не любить света!» –
и велеть нести уже самовар.