Print This Post

    Михаил Трунин. Гексаметр и его имитация. Об одном стихотворении П. И. Филимонова. Статья

    Новые oблака
    1-2/2020 (83-84) 29.12.2020, Таллинн, Эстония

    Гексаметр и его имитация: Об одном стихотворении П. И. Филимонова*

    В книге П. И. Филимонова «Порошковые огнетушители» (2018) есть стихотворение, обращающее на себя внимание античным колоритом:

    КАКАЯ-ТО ПО СЧЁТУ ЭЛЛИНСКАЯ ЭЛЕГИЯ

    Кто ты, о ироничный ахеец в кепке,
    ради которого я вынужден повторяться,
    прищуренным глазом осматривающий из окна дорогого трамвая
    столицу мою, залитую мертвенным солнцем?

    Что означает твоя припрятанная улыбка,
    с которой встречаешь фигуру заспанного поэта?
    Что в его облике служит причиной веселья?
    Надетое вдруг паче чаяния наизнанку бельё ли?
    Колокольный ли балахон? Мотоциклетные ль краги?
    Стремительно-жадно засохший белок на губах яичных?

    Или вовсе не связан твой взгляд с его внешним уродством,
    а хочешь порадовать ты мудреца неожиданной шуткой,
    подарить ему новую, неслыханную инвективу,
    поделиться внезапной апорией, круче зенонских?

    – Ничего, просто смерть я его, – деловито разъяснил пассажир в кепке
    и воткнул заточку куда-то в район поэтической печени. (Филимонов 2018: 93)

    Уже заголовок этого стихотворения указывает на то, что мы имеем дело с имитацией античного стихотворного размера. Известно, что «эллинская» элегия писалась элегическим дистихом – двустишием, состоящим из строки гексаметра и строки пентаметра. Однако в приведенном выше стихотворении это не так. Попробуем разобраться, каков его стихотворный размер и как он соотносится с предшествующей поэтической традицией на уровне формы и семантики.

     

    Гексаметр и проблема формально-семантической деривации

    Имитации античных размеров – важная часть русской поэтической культуры, в которой, как справедливо отмечает Михаил Лотман, «гексаметр занимает особое место: с одной стороны, в метрическом репертуаре он никогда не принадлежал к наиболее частотным размерам, с другой стороны, он постоянно находился в фокусе поэтического сознания» (Лотман 2011: 82). После исследований Михаила Гаспарова и Максима Шапира стало ясно, что гексаметр в русских имитациях античных размеров служит базовым ориентиром, однако не все поэтические тексты, подражающие античным прототипам, написаны гексаметром. Русский (и по всей видимости, не только русский) гексаметр – это не «феномен с четко очерченными границами (текст либо является гексаметрическим, либо не является им – третьего не дано)», а «некий прототип и нечеткое множество соотносимых с ним стихотворных текстов. Соответственно, текст может считаться более или менее гексаметричным» (Лотман 2011: 83).

    Когда речь заходит об имитации античных размеров на современных европейских языках, принято говорить о формально-семантической деривации. Чтобы понять природу этого явления, необходимо объяснить, что такое русский гексаметр «в чистом виде». Гаспаров приводит пять основных параметров: это 6-иктный размер [1], в котором преобладают двусложные (дактилические) междуиктовые интервалы, но допустимы и односложные (хореические) [2]; а также с нулевой анакрусой [3], со сплошным женскими окончаниями [4] и без рифмы [5] (см. Гаспаров 1990: 330–331). Шапир добавил шестую характеристику гексаметра: «последнему конечному хорею предшествует непременный дактиль» [6] (см. Шапир 2000 [1994]: 277), а Лотман седьмую: в русском гексаметре «не допускаются два безударных икта подряд» [7] (Лотман 1987: 46; Лотман 1995: 319). Приведем метрическую схему, в которой символом «Х» обозначим (преимущественно) ударные слоги, а символом «х» – безударные.

    Xx(x)Xx(x)Xx(x)Xx(x)XxxXx

    Иными словами, «русский гексаметр – это 6-иктный дольник с нулевой анакрусой и односложной клаузулой» (Лотман 2011: 84). Однако эта ядерная схема неоднократно нарушается в реальной поэтической практике: может появляться односложная анакруса; количество иктов может уменьшаться до пяти или наоборот увеличиваться до семи или восьми; междуиктовый интервал может становиться нулевым или наоборот трехсложным. Все эти вариации, по сути, нарушают размер и, строго говоря, гексаметром не являются. Для таких вариаций и был предложен позаимствованный из лингвистики термин «дериваты», то есть стихотворные размеры, производные от гексаметра. Однако здесь возникает историко-стиховедческая проблема: каковы критерии, по которым мы определяем, что тот или иной размер является производным от гексаметра, а не появился независимо от него?

    В своей знаменитой статье «Дериваты русского гексаметра (О границах семантического ореола)» (1990) Гаспаров заговорил о беспрецедентном для стиховедения явлении. По его мнению, именно античная семантика (что бы это ни значило) и является тем фактором, который придает единство стихам, отличающимся друг от друга не только ритмически, но зачастую и метрически: «Если ранее метрическая структура служила основой семантических коннотаций[1] <…>, то теперь, напротив, семантический ореол предстает в качестве критерия относимости того или иного текста к гексаметру» (Лотман 2011: 86). Такой подход вызвал целый ряд критических возражений. Шапир упрекал Гаспарова в том, что он ставит вопрос «о формальной деривации размеров <…> не как историко-филологический, а как чисто комбинаторный: размеры, якобы производные от гексаметра, он получает, произвольно меняя одну или несколько его метрических констант» (Шапир 2000: 288). Иными словами, Гаспаров, считающий античную семантику доминантным для гексаметра фактором, предлагает своего рода эксперимент: как долго можно менять формальные параметры гексаметра, чтобы при этом сохранялась античная семантика? Однако такой эксперимент может увести нас очень далеко. С одной стороны, всякий гексаметрический текст обладает античным семантическим ореолом, а любой текст, имеющий античную семантику и формально выводимый из гексаметра, будет его дериватом. Но с другой стороны, в реальной поэтической практике мы можем найти и самый далекий формально от гексаметра стих, имеющий античную семантику. Если ставить семантический ореол во главу угла, то из гексаметра – при наличии желания и сноровки – можно получить хоть верлибр, если написать им стихотворение на античную (или квазиантичную) тему.

    О том, что предлагаемая Гаспаровым методика работы с гексаметром «подрывает самые основы устоявшихся в стиховедении представлений» (Лотман 2011: 86) писал и Лотман, полагающий, что именно наличие априорного прототипа создает сложности при изучении национальных форм гексаметра. Если Шапир предлагает считать дериватами гексаметра такие модификации гексаметрической формы, аналог которой мы можем найти в гексаметрической семантике, то Лотман ставит историко-филологическую проблему еще шире и острее: «Имеет смысл рассмотреть, какие из зафиксированных в истории русского стихосложения форм претендовали на статус гексаметра и на чем эти претензии основывались. И только в результате сопоставления всех претендентов можно попытаться выявить общий прототип, причем заранее нет никаких гарантий успешности такой попытки» (Лотман 2011: 88).

    Приведу пример Лотмана, важный для дальнейших рассуждений о стихотворении П. И. Филимонова. Поэма Владимира Маяковского «150 000 000» (1919–1920) завершается четырьмя строками четырехударного акцентного стиха:

    Ну и катись средь песенного лада,
    цвети, земля, в молотьбе и в сеятьбе.
    Это тебе
    революций кровавая Илиада!
    Голодных годов Одиссея тебе! (Маяковский 1956: 164)

    Третья строка, графически разделенная на два полустишия, может интерпретироваться как гексаметр с хореем на четвертой и пропуском метрического ударения на пятой стопе. Этот гексаметрический стих не актуализирован, в силу того что затушеван доминантным для поэмы Маяковского акцентным стихом. Однако Лотман задается справедливым вопросом: «Что же заставляет искать и находить в этом стихе гексаметрическую структуру? Очевидно, что его семантика; не будь упомянута Илиада, едва ли его крипто-гексаметрическая структура имела бы шанс на актуализацию» (Лотман 2011: 89)[2]. Следует добавить, что сам Маяковский называл поэму «150 000 000» сначала «былиной об Иване», связывая ее с русским народным творчеством, а затем «эпосом революции», отсылая таким образом уже к эпосу не народному, а классическому (античному). Данный пример убеждает нас в том, что семантика (правда, связанная с гексаметрической формой) зачастую служит ключом к гексаметричности того или иного стиха. Но не всякая отсылка к античности в тексте делает его гексаметрическим: «одна лишь семантика не может быть решающим фактором идентификации структуры размера: в приведенном отрывке <из поэмы Маяковского> встречаем не только Илиаду в 3-м стихе, но и упоминание Одиссеи в 4-м. Однако, это упоминание никаких метрических последствий не имеет, поскольку не резонирует со структурой стиха» (Лотман 2011: 90).

     

    Пост- или квазигексаметр

    Прием интегрирования гексаметрических стихов в иной метрический контекст был взят на вооружение современными поэтами, которые редко пишут правильным гексаметром, но при этом активно эксплуатируют его семантический ореол. Как справедливо утверждает Юрий Орлицкий, составивший подборку стихотворений, написанных в русле гексаметрической традиции за последние два десятилетия, «если современный поэт обращается к этому типу стиха, скорее всего, он так или иначе хочет показать, что пишет если не на „древнегреческую“ тему, то хотя бы имеет в виду некоторый античный отсвет»[3] (Орлицкий 2013: 82). Лотман предлагает называть такой стих «пост-гексаметром» и указывает на два его важнейших свойства: там «ставится эксперимент одновременно как в области ритмики (почти всегда такой стих содержит ошибки с точки зрения классической схемы), так и в области семантики (еле заметный ореол античности существенно углубляет смысл текста)» (Лотман 2011: 134). Иными словами, в современной поэзии мы имеем дело не с чистым гексаметром, а с его формально-семантическими дериватами, которые становятся все более и более разнообразными. Назовем такой тип стиха квазигексаметром.

    Проанализируем ритмическую структуру стихотворения П. И. Филимонова, но сразу сделаем оговорку, что два последних стиха исключим из рассмотрения, поскольку в них автор демонстративно переходит на верлибр (далее об этом речь пойдет отдельно):

    XxXxxXxxXxXx
    XxxXxxX|XxxxxXx
    xXxxXxxXxxxxxxXxxXxxXx
    xXxxXxXxxXxxXx

    XxxXxxXxXxxxxXx
    xXxxXxxXxXxxxxXx
    XxxXxxXxxXxxXx
    xXxxXxxXxxxxXxxXx
    xxXxxxxXxxxXxxXx
    xXxxXxxXxxXxxXxXx

    XxXxxXxxXxxXxxXx
    xXxxXxxXxxXxxXxxXx
    xxXxxXxxxXxxxxxXx
    xxXxxXxxXxxXxxXx

    Из семи метрических констант классического гексаметра в интересующем нас стихотворении сохраняются две: женские клаузулы и безрифменность. Все остальные приходят в движение – как трамвай, в котором едет встреченный поэтом грек: количество ударений варьируется от четырех до шести, в анакрусе встречается не только амфибрахический (односложная анакруса появляется в русском гексаметре практически с начала его существования), но даже и анапестический (то есть двухсложный) зачин.

    В первой строфе нет ни одной «классической» гексаметрической строки. Первый стих – пятииктный и заканчивается двумя стопами хорея. Второй стих напоминает четную строку, встречающуюся в элегическом дистихе, которую принято называть «пентаметром» (но которая – вопреки названию – шестииктна): стык ударений разделен цезурой, однако четные стихи в элегическом дистихе имеют мужскую, а не женскую, как у П. И. Филимонова, клаузулу. Таким образом, уже первые два стиха убеждают нас в том, что доминантным признаком «гексаметричности» в рассматриваемом стихотворении является именно женская клаузула. Третий стих первой строфы, во-первых, подчеркнуто удлинен до семи или даже восьмииктного (если шесть безударных слогов подряд трактовать как два пропуска метрических ударений – однако в таком случае нарушается 7-е правило, согласно которому русский гексаметр не терпит пропусков метрических ударений на двух иктах кряду), во-вторых, в нем впервые появляется амфибрахический зачин: ударение в анакрусе падает не на первый, как в классическом гексаметре, а на второй слог. Та же анакруса повторяется и в четвертом стихе, в котором, как и первом, пять иктов.

    Первый стих второй строфы может быть прочитан как классический гексаметр с пропуском метрического ударения на предпоследней стопе. Второй стих второй строфы отмечен амфибрахической анакрусой: в нем шесть иктов и также есть пропуск метрического ударения на предпоследнем. Третий стих представляет собой правильный («несвязанный») пентаметр – размер на одну стопу короче, который Шапир небезосновательно считал ближайшим дериватом гексаметра (им написана «быль» Павла Катенина «Инвалид Горев»[4]). Четвертый стих второй строфы вновь имеет односложную анакрусу, но при этом является шестииктным с пропуском метрического ударения на четвертом икте. А следующий за ним пятый стих представляет собой радикальный для гексаметра эксперимент: там появляется двухсложная анакруса, которая делает зачин стиха анапестическим. И это первый сигнал разрушения размера: два завершающих стиха разбираемого стихотворения, то есть непосредственно граничащие с тем местом, где квазигексаметр переходит в верлибр, имеют аналогичный зачин. При этом указанный стих правомерно считать шестииктным с пропуском двух метрических ударений. Наконец, завершающий вторую строфу стих вновь имеет односложную анакрусу и при этом является шестииктным, хотя в нем последней хореической стопе предшествует еще одна хореическая, а не дактилическая.

    Третья строфа начинается с правильного гексаметра с хореем на первой стопе. Далее П. И. Филимонов планомерно увеличивает анакрусу: во втором стихе третьей строфы до односложной, при этом стих остается шестииктным. А завершающие третью строфу два стиха вновь отмечены двусложной анакрусой, причем если третий стих может быть прочитан как шестииктный с пропусками метрических ударений на третьем и пятом иктах, то последний стих является пятииктным: он напоминает тот же «несвязанный» пентаметр катенинского «Инвалида Горева» (см. о нем выше), только удлинен на два слога в анакрусе (мы можем легко превратить этот стих в «чистый» пентаметр, сделав в нем нулевую анакрусу: *ли́ться внеза́пной апо́рией, кру́че зено́нских[5]).

    Итак, в 14 проанализированных строках обнаруживаются два стиха классического гексаметра, один шестииктный стих со стыком ударений на цезуре, четыре пятииктных стиха и один восьми- либо семииктный. Остальные шесть стихов – это шестииктный дольник с переменной анакрусой. Как уже было замечено выше, основным полем для экспериментов у П. И. Филимонова являются стиховые зачины, которые поэт варьирует от нуля до двух слогов, в то время как концы стихов служат оплотом традиции: все клаузулы в разбираемом стихотворении женские, а дактилическая стопа не предшествует конечной хореической только в двух строках (в первой и в десятой) из четырнадцати.

    Сдвиг ударения вправо, по всей видимости, и является для П. И. Филимонова основным средством расшатывания гексаметра: обратим внимание на то, что последние две строки этого стихотворения, написанные свободным стихом, также имеют анапестический зачин, а начало первой из двух финальных строк и вовсе укладывается в схему трехстопного анапеста: Ничего́, просто сме́рть я его́. Таким образом, стихотворение П. И. Филимонова знаменует собой не что иное, как борьбу с гексаметром, которая ведется в каждом стихе: по мере развертывания текста стихотворения экспериментальный зачин сталкивается с традиционной концовкой. Неудивительно, что эта борьба завершается верлибром: только он может окончательно разрушить гексаметр.

     

    Семантика

    То же самое наблюдается не только на уровне стихотворной формы, но и семантики. Из текста стихотворения нетрудно понять, что речь в нем идет об убийстве – либо лирического героя, либо гексаметра.

    Заголовок стихотворения резонирует с первыми двумя строками: поэт, повстречавший в трамвае современного грека, соотносит его с античным прототипом и называет по-гомеровски «ахейцем». В таком сравнении поэт «вынужден повторяться» – но повторяться он не хочет. Возможно, поэтому П. И. Филимонов в своем тексте легко смешивает греческое с римским: invectiva – слово латинское, в то время как ἀπορία – древнегреческое. (В отличие от «инвективы» близкое по значению древнегреческое слово ψόγος («порицание, хула») широко распространенным термином в европейской культуре не стало.) Таким образом, цель П. И. Филимонова – не буквальное следование античности, а овладение ею или даже подчинение ее себе.

    Память об античном происхождении собственного квазигексаметра П. И. Филимонов сохраняет и на уровне образов, и на уровне языка. Грецизмов и латинизмов в тексте не так много: это ахеец, апория и инвектива, а также Зенон – от имени которого, однако, с помощью русского суффикса «-ск» образовано относительное прилагательное. Путешествующий грек может отсылать к Одиссею, а ставшая объектом атаки печень поэта – к мифу о Прометее.

    Первым объектом переосмысления для П. И. Филимонова является язык «классического» русского гексаметра, созданный Николаем Гнедичем для перевода гомеровской «Илиады» и ставший поэтическим языком русской античности как таковой[6]: язык Гнедича не монолитный, а наоборот пестрый, в этой системе слова с разными стилистическими коннотациями функционально равны, высокая и архаическая лексика может легко перемешиваться с просторечием и неологизмами (см. об этом: Кукулевич 1939; Егунов 1964: 147–289; Белоусова, Головастиков 2008: 136–137).

    Это свойство языка русского гексаметра определяет многочисленные оксюмороны в тексте П. И. Филимонова, которые выделяются на фоне, в общем, нейтральной лексики. Во-первых, «ахеец в кепке»: древние греки, как известно, кепок не носили (и вообще головными уборами пользовались редко). Более того: в указанном словосочетании помимо соединения стилистически высокого наименования грека с нейтральным названием головного убора может быть прочитано переосмысление русского фразеологизма «метр с кепкой» – шутливой характеристики человека невысокого роста. Таким образом, встреченный поэтом грек – скорее всего, коротышка. Во-вторых, словосочетание «дорогой трамвай»: общественный транспорт по определению не может быть дорогим (в Таллинне он с 2013 года вообще бесплатный для официально зарегистрированных жителей города), в отличие, например, от автомобиля. Следующий оксюморон – «мертвенное солнце»: звезда, дающая Земле жизнь, приправлена эпитетом «безжизненный». В словосочетании «припрятанная улыбка» также есть налет оксюморонности: как известно, улыбка – это выражение лица, эксплицирующее эмоции, а не скрывающее их. Далее: слово «облик» – явно книжное, выражение «паче чаяния» (то есть «неожиданно») – устаревшее, а «краги» – фактически термин, употребляющийся в среде мотоциклистов[7]. Наконец, ярко подсвеченным в финале стихотворения оказывается выражение «подарить инвективу»: к глаголу с положительной коннотацией («дарить» в переносном значении можно, например, «любовь» или «всего себя») присоединяется существительное со значением «резкое выступление, оскорбительный выпад». Если принять во внимание тот факт, что по-латыни «инвектива» означает «наезд» в прямом смысле этого слова (предлог in «на, в» + глагол veho «ехать»), то финальное столкновение низкорослого грека с поэтом представляется логичным концом. А слово «апория» (то есть логически верная ситуация, которая не может существовать в действительности), завершающее квазигексаметрическую часть стихотворения П. И. Филимонова, подготовлено многочисленными оксюморонами, описанными выше.

    Показательно и то, что собственно разговорная лексика (то есть находящаяся за пределами литературного языка) появляется у П. И. Филимонова лишь в самом последнем стихе квазигексаметрической части стихотворения, а затем в двух финальных строках, уже написанных верлибром. Это слово «круче» – сравнительная степень прилагательного «крутой» в его разговорном значении: «очень хороший»; слово «заточка» – жаргонизм, означающий колющий предмет, используемый в качестве холодного оружия; и слово «пассажир», меняющее свое значение по мере движения текста (или трамвая). Если в начале стихотворения подразумевается, что «ахеец в кепке» – в самом прямом смысле пассажир трамвая, то произнесенное в финале слово «пассажир» использовано в его жаргонном значении, в современной разговорной речи синонимичном слову «парень», «молодой человек».

    Такая стилистическая пестрота является для П. И. Филимонова знаком не высокого эпического пафоса, а иронии и пародийности. Здесь в действие вступает распространенный литературный механизм: рассказать о сниженно-бытовом высоким слогом. Жанровый источник комизма – появившиеся в XVII–XVIII веках ирои-комические поэмы, в которых размерами эпических поэм (в указанное время это прежде всего александрийский стих) говорилось о подчеркнуто низких предметах. Интерес к гексаметру в русской литературе возрождается на рубеже XVIII–XIX веков, и важнейшая заслуга здесь, как уже говорилось, принадлежит Гнедичу. Именно его перевод «Илиады» сделал гексаметр престижным стихотворным размером, потеснившим александрийский стих. И хотя Пушкин, например, не удержался от каламбура, обыгрывающего некоторые физические изъяны легендарного античного автора и его переводчика:

    Крив был Гнедич поэт, преложитель слепого Гомера,
    Боком одним с образцом схож и его перевод (Пушкин 1948: 238) –

    вскоре сам устыдился собственной шутки, густо зачеркнул эпиграмму в рабочей тетради, а вместо нее написал апологетическое двустишие:

    Слышу умолкнувший звук божественной эллинской речи;
    Старца великого тень чую смущенной душой (Пушкин 1948: 256).

    Однако по мере превращения гексаметра в размер, которым переводятся античные героические поэмы, сам он становится предметом ирои-комической пародии.
    Богатая традиция квазиантичных стихотворений с мощной пародийной семантикой дожила до наших дней и остается востребованной в современной поэзии. Это и есть второй источник вдохновения для П. И. Филимонова.

    В подборке современных квазигексаметров, приведенной в статье Орлицкого (2013), отмеченные иронией тексты занимают значительное место. Представляется, что стихотворение П. И. Филимонова ближе всего стоит к стихотворению Сергея Гандлевского «Ай да сирень в этом мае…» (1984), написанному дериватом гексаметра (см. о нем подробнее Белоусова, Головастиков 2008):

    Ай да сирень в этом мае! Выпуклокрупные гроздья
    Валят плетни в деревнях, а на Бульварном кольце
    Тронут лицо в темноте – душемутительный запах.
    Сердце рукою сдави, восвояси иди, как слепой.
    Здесь на бульварах впервой повстречался мне голый дошкольник,
    Лучник с лукавым лицом; изрядно стреляет малец!
    Много воды утекло. Старая только заноза
    В мякоти чудом цела. Думаю, это пройдет.
    Поутру здесь я сидел нога на ногу гордо у входа
    В мрачную пропасть метро с ветвью сирени в руках.
    Кольца пускал из ноздрей, пил в час пик газировку,
    Улыбнулся и рек согражданам в сердце своем:
    «Дурни, куда вы толпой? Олухи, мне девятнадцать.
    Сроду нигде не служил, не собираюсь и впредь.
    Знаете тайну мою? Моей вы не знаете тайны:
    Ночь я провел у Лаисы. Виктор Зоилыч рогат».

    Действие у Гандлевского, как впоследствии и у П. И. Филимонова, происходит не во времена ахейцев и троянцев, а в повседневной жизни: в первом случае в Москве на излете эпохи застоя, во втором – в Таллинне во второй половине 2010-х годов. Гандлевский также сталкивает высокий античный ореол гексаметра с повседневностью, и «эффект, которого он добивается, – не архаическая торжественность, а комизм» (Белоусова, Головастиков 2008: 137).

    Отметим еще ряд параллелей. Оба поэта для создания образа современного им города обращаются к общественному транспорту: у Гандлевского речь идет о метро – визитной карточке Москвы, а у П. И. Филимонова – о таллиннском трамвае, также считающемся скоростным транспортом. В обоих стихотворениях описывается встреча с персонажем, который несет в себе явный античный колорит: в одном случае это голый дошкольник, который оказывается купидоном, в другом – таинственный ахеец, который, однако, оказывается обычным греком, приехавшим в Таллинн. Наконец, в обоих случаях указанный античный персонаж наносит лирическому герою колющую рану, которая служит аллегорией центрального пуанта всего стихотворения. Купидон выпускает стрелу и заставляет героя Гандлевского влюбиться и соблазнить некую Лаису. Встреченный в трамвае грек расправляется с героем П. И. Филимонова при помощи холодного оружия (об аллегорическом значении этого убийства речь пойдет ниже).

    Чего П. И. Филимонов не делает – и этом мне видится еще один знак борьбы с гексаметром (или его переосмысления) – так это не эксплуатирует активно композиты, то есть слова, образованные соединением двух (и более) знаменательных корней. Такие слова со времен Гнедича и Жуковского стали для русских подражаний античности фирменным знаком[8]. Например, стих из «Одиссеи» τὸν δ᾿ ἠμείβετ᾿ ἔπειτα θεὰ γλαυκῶπις Ἀθήνη у трех переводчиков, работавших в разные столетия, выглядит так:

    – Василий Жуковский (1849): Тут светлоокая Зевсова дочь Афинея Паллада;

    – Викентий Вересаев (1953): Зевсу сказала тогда совоокая дева Афина;

    – Максим Амелин (2013): Был же на то ответ ясноокой богини Афины.

    Составной древнегреческий эпитет γλαυκῶπις (то есть «со сверкающими глазами») в трех переводах на русский передается композитом. Гандлевский в своем стихотворении довольно активно пользуется сложносоставными эпитетами, П. И. Филимонов же от них (принципиально?) отказывается.

    Итак, античность интересует П. И. Филимонова как знак поэтического стиля, прочно вошедшего в язык русской поэзии в начале XIX века, с тех пор неоднократно переосмысленного, но не теряющего актуальности по сей день. Поэт вносит свой вклад в переосмысление гексаметра: убийство, происходящее в конце стихотворения, представляет собой не бытовой инцидент в трамвае, а переход на металитературный уровень. Чтобы проверить (квази)гексаметр на жизнеспособность, П. И. Филимонов сталкивает его с верлибром. Прочность культурных стереотипов в повседневной жизни, их взаимоотношения с поэзией и преломление в стихах – постоянная тема П. И. Филимонова, наглядно выраженная в его поэтическом кредо (вынесенном на обложку эстонского сборника стихов „Läti stjuardessid teavad saladust“):

    и если вы считаете
    что это стихотворение
    то это будет стихотворением
    и если вы считаете
    что оно что-то символизирует и означает
    то оно будет что-то символизировать и обозначать (Филимонов 2018: 81)

    Гексаметрический эксперимент П. И. Филимонова знаменует собой не разрушение поэтического языка и не смерть гексаметра, а прежде всего ту иронию, с которой поэт смотрит на мир.

     

    Вместо заключения: ритмика перевода и критерии гексаметричности

    Разбор квазигексаметра П. И. Филимонова мог бы быть уже завершен, если бы не стиховедческая проблема, которую эксперимент поэта демонстрирует со всей наглядностью – подобно тому как апория фиксирует несоответствие эмпирического факта и описывающей его теории.

    О том, насколько силен в стихотворении П. И. Филимонова (квази)античный заряд, позволяет судить и перевод на эстонский язык, выполненный Катрин Вяли:

    MINGI JÄRJEKORRANUMBRIGA HELLENISTLIK ELEEGIA

    Kes sa oled, oo pilklik ahhailane sonis,
    kelle tõttu ma olen sunnitud kordama ennast,
    kes sa kissitad silmi ja tuiutad välja kalli trammi akendest
    mu pealinna, mis üle kallatud elutust päikesest?

    Mida võiks tähendada su vaka all hoitav muie,
    millega silmitsed unise luuletaja figuuri?
    Mis tema kujus võiks teha sulle nii palju nalja?
    Võib olla vastu ootusi väärpidi ihule tõmmatud pesu?
    Ta hõlst mis kui tormikell? Mootorratturi säärised?
    Tema rebujail huulil see tormakas-aplasti kuivanud valkaine?

    Või pole üldsegi seotud su pilk tema välise soerdlikkusega,
    vaid tahad teha talendile üllatava sa naljaga rõõmu,
    vahest kinkida talle üht uut, senikuulmatut invektiivi,
    äkilist tuua apooriat, vingemat kui on Zenonil?

    – Ei midagi, ma olen lihtsalt ta surm, tegusalt selgitas reisija sonis
    ja torkaski teravaks ihutud peitli poeetilise maksa piirkonda. (Filimonov 2019: 53)

    Приведем ритмическую схему этого перевода (две последние строки вновь исключены из рассмотрения):

    XxXxxXxxXxxXx
    XxXxxXxXxxXxxXx
    XxXxxXxxXxxXxXxXxXxx
    XxXxXxxXxxXxxXx

    XxxXxXxxXxxXxXx
    XxxXxxXxxXxXxxXx
    XxxXxxXxXxxXxXx
    XxxXxXxxXxxXxxXxxXx
    xXxxXxxXxXxxXxx
    XxXxxXxxXxxXxxXxxXxx

    XxxXxxXxxXxxXxxXxXxx
    XxxXxxXxxXxXxxXxxXx
    XxXxxXxxXxxXxxXxXx
    XxxXxxXxxXxxXxxXx

    Катрин Вяли понимает, что имеет дело с экспериментальным (квази)гексаметром, поэтому позволяет себе многие из возможных отступлений, которые встречаются в дериватах гексаметра в эстонской поэзии (подробное описание с примерами см. Lotman, Lotman 2012: 99–113).

    Прежде всего, в четырех стихах (номер 3, 9, 10 и 11) встречается дактилическая клаузула, не характерная для гексаметра. Вероятно, эксперименты с клаузулами служат компенсацией главной особенности оригинала: П. И. Филимонов, как было показано выше, всегда сохраняет женскую (resp гексаметрическую) клаузулу, но планомерно увеличивает анакрусу. Однако возможности эстонского языка для эксперимента с анакрусами весьма ограниченны, поскольку ударение в эстонских словах практически всегда падает на первый слог. Единственный стих в переводе, где односложная анакруса все-таки появляется, – номер 9: «Ta hõlst mis kui tormikell? Mootorratturi säärised?». Поэтому Катрин Вяли делает полем экспериментов не анакрусу, а клаузулу. Можно сказать, что перевод развертывается по зеркальному принципу: П. И. Филимонов экспериментирует со стиховыми зачинами, в то время как его переводчица движется от вполне традиционного для гексаметра начала ко все более смелому концу. Апофеозом этого движения является строка «Või pole üldsegi seotud su pilk tema välise soerdlikkusega»: будь на месте слова «soerdlikkusega» любое двусложное слово, строка выглядела бы как ровный гексаметр. В то же время выбранное для финала стиха слово, во-первых, удлиняет строку, во-вторых, несет с собой дактилическую рифму.

    Количество иктов в переводе, как и в оригинале, далеко не всегда равняется шести. Причем чаще Катрин Вяли ориентируется на количество именно иктов, а не реальных ударений в оригинале. Например, шестиударный стих «прищу́ренным гла́зом осма́тривающий из окна́ дорого́го трамва́я» может трактоваться как восьмииктный с пропусками двух метрических ударений (см. об этом выше). В переводе он удлинен именно до восьми стоп: «kes sa kissitad silmi ja tuiutad välja kalli trammi akendest»; стихи 2, 5 и 6 в оригинале, как было показано выше, шестииктны, но содержат пропуски метрических ударений – в переводе все три указанных стиха насчитывают по шесть стоп. При этом из 14 стихов в переводе всего шесть – шестииктные, а в нескольких случаях правильные гексаметры появляются в тех местах, где в оригинале стоят пятииктные стихи. Таковы строки 4, 7 и 14. Наконец, последняя важная ритмическая тенденция перевода – удлинение стихов до семи стоп в сравнении с шестииктным оригиналом. Она начинает действовать в стихе 8, а затем продолжается на протяжении четырех стихов подряд – с 10-го по 13-й. По всей видимости, это еще один доступный для переводчика способ компенсировать экспериментальный посыл оригинала.

    При всем ритмическом разнообразии перевода не приходится сомневаться, что основной ориентир Катрин Вяли – эстонский гексаметр и его дериваты. В данном случае работа переводчика осложняется тем, что хотя в эстонской поэзии и есть традиция античных и (квази)античных подражаний, она не столь сильна и влиятельна, как в русской поэзии (см. Lotman, Lotman 2012: 113–115). Более того, эстонский гексаметр еще не дошел до той фазы, чтобы стать средством комического или иронического, поэтому время для его символического убийства еще не пришло.

    Но удалось ли П. И. Филимонову убить гексаметр? Или он бессмертен, как Прометей, чья печень, выклеванная орлом, каждый раз отрастает заново?

    Для современной поэзии ответ на вопрос, может ли семантика быть той скрепой, которая делает любой текст (квази)гексаметрическим, еще более сложен. На примере стихотворения П. И. Филимонова мы убеждаемся в том, что минимальный налет античного колорита, проступающего сквозь современность, заставляет читать стихотворение на фоне как традиции русского (вос)создания античности, так и современных экспериментов с «пост-гексаметром». А когда этот налет подкрепляется (квази)гексаметрическим ритмом, у читателя как будто не остается сомнений. Более того, как справедливо замечают Мария-Кристийна и Михаил Лотманы: «Verse metre and semantics are two sides of this complex which can either support or contrast each other: <…> (quasi)hexametrical rhythm compels the audience to seek ancient images and moods, while hexametrical “thematics” makes them seek corresponding rhythmical moves» (Lotman, Lotman 2012: 117). И в этом заключается разительное отличие гексаметра от других поэтических форм. Например, если в песне Бориса Гребенщикова появляются строки «Сыграй нам, сёгун, на сякухачи, / А мы с братками да подпоем!», нам не приходит в голову трактовать ее как модификацию японского пятистишия танка. Поэтому вопрос, правомерно ли считать стихотворение П. И. Филимонова формально-семантическим дериватом гексаметра, остается открытым. Однако механизм расшатывания классической формы с относительно твердыми семантическими коннотациями и ритмическим рисунком продемонстрирован поэтом очень выразительно: по всей видимости, границы гексаметра могут простираться вплоть до верлибра.

    Литература

    Белоусова А., Головастиков К. 2008. О формально-семантической деривации стихотворных размеров: стихотворение Сергея Гандлевского «Ай да сирень в этом мае!..». – Studia slavica: Сборник научных трудов молодых филологов, т. VIII. Tallinn: TLÜ Kirjastus, с. 135–147.

    Гаспаров М. 1990. Дериваты русского гексаметра (О границах семантического ореола). – Res philologica. Филологические исследования: Памяти академика Г. В. Степанова. Москва: Наука, с. 330–342.

    Егунов А. Н. 1964. Гомер в русских переводах XVIII–XIX веков. Москва, Ленинград: Наука.

    Кузьмин Д. В. 2016. Стихотворный перевод. – Поэзия. Учебник, редакторы Н. М. Азарова, К. М. Корчагин, Д. В. Кузьмин, В. А. Плунгян и др. Москва: ОГИ, с. 785–792.

    Кукулевич А. 1939. «Илиада» в переводе Н. И. Гнедича. – Ученые записки Ленинградского университета: Серия филологических наук, т. 2, № 33, с. 5–70.

    Лотман М. 1987. Гексаметр в поэтических системах новоевропейских языков. – Studia metrica et poetica: Динамика поэтических систем. Тарту: Тартуский государственный университет, с. 40–75 (= Ученые записки Тартуского государственного университета, вып. 780).

    Лотман М. 1995. Русский стих: Основные размеры, входящие в европейский метрический фонд. – Słowiańska metryka porównawcza, т. VI: Europejskie wzorce metryczne w literaturach słowiańskich. Warszsawa: Instytut badań literackich, с. 259–349.

    Лотман М. 2011. Историческая типология русского гексаметра. – Słowiańska metryka porównawcza, т. IX: Heksametr. Warszawa: Instytut badań literackich PAN wydawnictwo, Pro cultura litteraria, с. 82–166.

    Маяковский В. В. 1956. Полное собрание сочинений, т. 2: Стихотворения, поэма и пьесы 1917–1921 годов. Москва: Государственное издательство художественной литературы.

    Орлицкий Ю. 2013. Неувядающий гексаметр. – Арион, № 2, с. 82–91.

    Пушкин А. С. 1948. Полное собрание сочинений, т. 3 (1). Москва, Ленинград: Издательство АН СССР.

    Филимонов. П. И. 2018 Порошковые огнетушители. Таллинн: Kite.

    Шапир М. И. 2000. Гексаметр и пентаметр в поэзии Катенина («Инвалид Горев» на фоне формально-семантической деривации стихотворных размеров) [1994]. – М. И. Шапир. Universum versus: Язык – стих – смысл у русской поэзии XVIII–XX веков, т. 1. Москва: Языки русской культуры, с. 277–334.

    Шапир М. И. 2015. «Семантический ореол метра»: Термин и понятие (Историко-стиховедческая ретроспекция) [1991]. – М. И. Шапир. Universum versus: Язык – стих – смысл у русской поэзии XVIII–XX веков, т. 2. Москва: Языки славянской культуры, с. 395–404.

    Filimonov P. I 2019. Läti stjuardessid teavad saladust. Tallinn: EKSA.

    Lotman, Maria-Kristiina; Lotman, Mihhail 2012. The derivatives of hexameter in Estonian poetry and their link with the traditional hexameter. – Sign Systems Studies, vol. 40, no 1/2, p. 94–120.

    Trunin, Mikhail 2017. Towards the concept of semantic halo. – Studia Metrica et Poetica, no 4.2, p. 41–66.

     

    Гиперссылки:

    Белоусова, Головастиков 2008: http://danefae.org/djvu/gandle.htm

    Маяковский 1956: http://feb-web.ru/feb/mayakovsky/texts/ms0/ms2/ms2-113-.htm

    Орлицкий 2013: http://www.arion.ru/mcontent.php?year=2&number=133&idx=2590

    Пушкин 1948: http://feb-web.ru/feb/pushkin/texts/push17/vol03/y03-238-.htm

    Lotman, Lotman 2012: https://ojs.utlib.ee/index.php/sss/article/view/SSS.2012.1-2.06

    * Предварительная публикация статьи, полная версия которой печатается по-эстонски в сборнике „Etüüde eestivene kirjandusest“ (серия „Etüüde nüüdiskultuurist“, издательство Тартуского университета). Я рад поблагодарить Игоря Котюха, Марию-Кристийну Лотман, Михаила Лотмана, Аарэ Пильва и Игоря Пильщикова за их замечания и советы.

    [1] О семантическом ореоле метра см. Шапир 2015 [1991]; Trunin 2017.

    [2] См. также примеры спорадических гексаметров в ином метрическом контексте из эстонской поэзии: Lotman, Lotman 2012: 114–115.

    [3] Ср. также формулировку Михаила и Марии-Кристийны Лотманов: «<…>associations with classical antiquity are a mandatory element of hexameter in European poetry» (Lotman, Lotman 2012: 95).

    [4] См. подробнее Шапир 2000 [1994]: 277–278, 292–309, где убедительно показано, что катенинский «Инвалид Горев» является не только метрической, но и семантической модификацией гомеровских поэм (прежде всего «Одиссеи»), несмотря на отсутствие прямых отсылок к античности.

    [5] У слова апория в русском языке два нормативных ударения (либо на втором слоге, либо на третьем). Я читаю эту строку П. И. Филимонова с ударением на втором слоге, однако при чтении с ударением на третьем слоге мы получим гексаметр с пропуском ударения на 3-м икте: *ли́ться внеза́пной апори́ей, кру́че зено́нских.

    [6] Ср. также: «<…> вопрос о том, каким размером следует переводить на русский язык „Илиаду“ Гомера, вызывал в конце XVIII – начале XIX века ожесточенную полемику. Победу в ней <…> одержал Николай Гнедич, сумевший своим переводом утвердить русский гекзаметр – особый размер, которым затем стали пользоваться и для оригинальных стихотворений, связанных с античной древностью» (Кузьмин 2016: 786).

    [7] На это указывает употребленный П. И. Филимоновым эпитет «мотоциклетные». В разных профессиональных арго крагами называют разные виды перчаток – например, хоккейные, сварочные и т. д.

    [8] Максимум, что себе позволяет П. И. Филимонов, – «стремительно-жадно засохший белок», но и это не чистый пример, поскольку здесь мы имеем дело не с композитом (тогда бы слово должно было писаться слитно), а с написанным через дефис двусоставным наречием.